Нина Васина - Правило крысолова Страница 20

— Нет. Мужчины не имеют вечной памяти. Она им не нужна, они не продолжатели рода.

— Теперь что? — оглядываюсь я на беспамятное тело Латова.

— Закрываем накидки.

Поднимая с двух сторон концы тонкой ткани, раскладываем кружева, тщательно закрывая голову и тело.

— У Ханны руки остались лежать вдоль тела, — замечаю я, когда мы идем к гробу Латова.

— Это правильно. Они ей понадобятся.

Я устала до сковавшего меня оцепенения полного равнодушия. Укрываем Латова. Бабушка гасит свет и зажигает свечи. Три, четыре, пять… восемь… двенадцать, двадцать пять свечей. Мы садимся в ногах мертвых на табуретках.

— Теперь — самое трудное, — вздыхает бабушка. — Нам нужно сидеть здесь до рассвета и охранять тела от чужих заблудившихся душ.

Мне хватает сил усмехнуться, в тот момент я уверена, что все самое трудное позади, подумаешь — посидеть часов шесть-семь! Но свечи начали оплывать, прошло, по моим предположениям, минут сорок, и сидеть стало совершенно невыносимо.

— А нельзя табуретки заменить стульями со спинками? — шепотом интересуюсь я. Бабушка качает головой:

— Выпрями спину. Сядь ровно, вытянись вверх, плечи и живот расслабь, а шею напряги, как будто хочешь что-то рассмотреть вдали. Дыши короткими вдохами и выдохами. Положи руки на колени, ладонями вверх, ноги можно расставить. Еще час-другой будет невмоготу, потом легче.

— Бабушка… — прошептала я, когда свечи оплыли наполовину.

— Молчи, — шепотом приказала она. — Ты держишь на себе небо. Не шевелись. Не потревожь уходящую смерть.

Когда свечи догорели, я почти улетела, я ушла за краешек то ли легкого облака, то ли клочка лебединого тумана.

— Рассвело, — пошевелилась бабушка. — Сначала глубоко выдохни, потом вдохни и пошевелись.

— Я нехочу-у-у…

— Пора вставать.

— Подожди…

Бабушка хлопнула в ладоши, я открыла глаза.

— Хочешь есть? — спросила она, когда я встала, потягиваясь.

— Да!

— Спасибо судьбе, с тобой все в порядке. Пойду разбужу работников, можешь перекусить, пока они будут их выносить.

Заспанные служащие из похоронного бюро “Костик и Харон” спустились в подвал, скривились, стали размахивать перед собой руками, разгоняя запах и дым истаявших свечей. Перед тем как накрыть гробы, они долго рассматривали очертания тел.

— А вроде как голов не было, — задумчиво сказал один.

— Не было голов и рук, — потягиваясь, ответил ему напарник. — У меня по документам на всякий случай записано, что тел некомплект. На всякий случай, — повторил он, — чтобы родственники не утверждали, что мы что-то потеряли при перевозке.

— А теперь вроде как есть, — пожал плечами первый и почему-то быстро застегнул все пуговицы своего черного пиджака.

Я застыла у лестницы. Бабушка с безмятежным лицом убирала свечи, помогая себе скребком и собирая воск на поддон.

Тот, который застегнулся, стал между гробами и по полминуте осматривал сначала одно тело под кружевами накидки, потом — другое. После чего повернулся к бабушке, развел руками и повысил голос:

— Я говорю, что были тела без голов, а теперь с головами!

— Ну и что? С головами ведь лучше, — спокойно заметила бабушка.

Работники похоронного бюро переглянулись. Второй, помоложе, занервничал, двинулся было к гробам и уже протянул руку к телу Ханны, но потом спрятал ее за спину и подозрительным голосом поинтересовался:

— А откуда же они взялись, головы?!

— У меня всегда есть парочка про запас, — не раздумывая, ответила бабушка. — Закрывайте крышки, выносите, хватит тут разговаривать. Делайте свое дело. Стойте! — повысила она голос, когда, потоптавшись, молодые люди закрыли крышкой гроб Ханны. — Я вам уже говорила, — она погрозила пальцем, — женщина — сверху! Выносите сначала мужчину!

Побледневшие сопровождающие потребовали позвать шофера. Его разбудили, и Пит привел соседа.

На небольшом кладбище к нам присоединились еще двое копателей могил, итого в последний путь Латова и Ханну, кроме меня, бабушки и Пита, провожали шестеро совершенно посторонних мужчин, и я почувствовала, как это неудобно — посторонние у гроба, и поздравила себя с интуицией хранительницы очага, явно зреющей внутри моего еле живого от усталости тела.

Никто не сказал ни слова, только копатели перекрестились по очереди после каждого опущенного гроба. В полнейшем молчании мы вернулись к дому, и бабушка заметно повеселела.

— Мальчики, — предложила она, потирая ладони. — У меня ведь утка запечена еще с вечера. Погреем? И пирог со сливами, и селедочка в вине!

Стараясь не выдать лицом беспокойства, “мальчики” в черных костюмах подозрительно покосились в мою сторону. Я посмотрела на радостно улыбающуюся бабушку, только что не пустившуюся в пляс, и тоже улыбнулась с облегчением.

— А чего грустить? Мы хорошо и вовремя похоронили наших мертвых, это же прекрасно! Теперь пойдем и от души помянем, это просто великолепно! — Проходя к дому, бабушка толкнула плечом одного “мальчика” и подмигнула ему. — Веселей смотри! Или для вас обоих пасмурные физиономии предусмотрены договором? Детка! — крикнула она мне. — Иди сюда, обнимемся! — А когда обхватила крепко и прижала к себе, прошептала:

— Радость-то какая, у нас все получилось! У нас получилось! — закричала она громко и потрясла над собой кулачками. — Мы их похоронили!

— Нам, пожалуй, пора, — испуганно пробормотал один “мальчик”.

— Ну уж нет. Сейчас полвосьмого, а я вас наняла до десяти! Быстро на поминки, марш! Питер, неси бокалы, неси шампанское, черт с ней, с уткой, съедим холодной! Мы сейчас. Детка, иди в сад.

— Куда?

— Иди в сад, там под яблоней хороший затишок и соседям ничего не видно. Разденься, я сейчас приду.

— Как это — разденься? — Я сопротивляюсь и отталкиваю решительные руки бабушки.

— Догола.

Плетусь под яблоню. Есть два варианта объяснения происходящего. Вариант первый — я сошла с ума, и мне все это кажется. Как там у Эйнштейна? Нет прошлого, настоящего и будущего, время неделимо, эти три ипостаси существуют одновременно. Время — величина переменная? Или постоянная? Тогда мой вчерашний и позавчерашний день наплывает на сегодняшний и на то, что я считаю завтрашним, невероятными перепутавшимися событиями, я в этих событиях заблудилась.

Вариант второй — бабушка сошла с ума, а я ей всячески потакаю, чтобы не огорчить ее или не испугаться самой. Вот, например, она тащит сюда два ведра с водой. Ей тяжело. Зачем, спрашивается, она тащит ведра с водой ко мне, трясущейся ранним холодным утром в одном нижнем белье под старой яблоней?!

— Я сказала — догола! — Бабушка ставит ведра и отдыхает. — Небось стояла тут и думала, кто из нас больше спятил? Помоги и мне раздеться.

Тут я замечаю, что она пришла в халате на голое тело и в банных пластмассовых шлепанцах. Вторые такие же бабушка бросает на траву рядом со мной.

— И трусы? — стучу я зубами, заметив краем глаза, как двигается занавеска у второго окна слева.

— И трусы. Хорошо. Теперь стань так, чтобы чувствовать подошвами ног землю.

— Холодно очень… — трясусь я, поворачиваясь спиной к подглядывающим в окно работникам похоронного бюро.

— Ничего, мы быстро, если ты перестанешь разговаривать. Стала? Бери ведро и окати себя с головы. Повыше. Вот так. Лей на макушку! Молодец. Дождись, пока вода стечет в землю.

Захлебнувшись и застыв неподвижно, я слушаю, как по мне стекает вода. Дергаюсь, когда рядом обливает себя бабушка.

— Хорошо! — говорит она, сгоняя воду по телу ладонями, смотрит на меня ласково и кричит:

— Беги быстро в дом, простудишься!

Я дергаюсь и бросаюсь к дому, стуча зубами, забыв про шлепанцы и про свою одежду — кучкой на траве. Единственное, на что меня хватает, — это истерично поинтересоваться по дороге:

— Ну почему холодной?!

— Беги! — смеется бабушка. — Ты теперь чистая-чистая, можешь обнять младенца!

Скорчившись у топки котла в подвале, я осматриваю большую комнату, стол с металлической столешницей, небольшие окошки с кусочками серого утра в них. Постепенно перестают стучать зубы, к щекам приливает кровь, они начинают гореть.

— Ну вот, а теперь пойдем и покушаем как следует! — говорит бабушка, стоя вверху лестницы и бросая мне одежду.

— Бабушка. — Я ловлю холодный ворох и показываю пальцем на стол. — Этот стол… Зачем он тут вообще?

В этот момент я почему-то представляю на холодной металлической поверхности всех ее умерших друзей детства и юности, злую соседку, проросшую борщевиком, потом вдруг — сына Питера Руди, хотя его похоронили где-то в Германии, потом толстую торговку-молочницу с рынка, бабушка сетовала, что та умерла месяц назад, а другие нечистоплотны…

— Я на этом столе разделывала коз. На мясо или на шкуры.

— Коз?…

— Да. И козлов, если у них с возрастом портился характер. Мы же с Питом долго держали коз, на это и жили. Питер их резал при необходимости, но разделывать отказывался категорически.