Анатолий Семенов - Преступление не будет раскрыто Страница 20

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Разлука

I

В военкомате Олега остригли, зачислили в команду и отправили на запад. После двухнедельного карантина на пересылочной базе всю команду выстроили на линейку. Новобранцы увидели группу приближающихся офицеров. По строю пронёсся шепоток:

— Купцы приехали… Купцы… Купцы… От группы отделился молодой майор.

— Смирно! — громко скомандовал он. — Сейчас товарищи офицеры, прибывшие из воинских частей, — продолжал майор, — будут выкликать фамилии. Слушать внимательно и каждому, чью фамилию назовут, выходить на три шага из строя. С сегодняшнего дня вы отправитесь по местам назначения и будете служить в наших доблестных вооружённых силах!

Олег все ждал, внимательно слушая и разглядывая каждого офицера, выкрикивавшего русские, украинские, татарские, бурятские фамилии и бросавшего угрюмый взгляд из-под козырька на выходящих из строя. Со списком в руках встал перед строем капитан с гвардейским значком на груди. Кто-то из новобранцев, стоявший с Осинцевым, с восторгом произнёс: «Гвардия»!

— Рукосуев Юрий Алексеевич! — окликнул капитан и после того как вызванный сделал три шага вперёд, внимательно осмотрел его с ног до головы.

— Осинцев Олег Павлович!

Олег вздрогнул и вышел из строя. Капитан смерил его точно таким же взглядом. Пока офицер выкрикивал остальных, Олег вспомнил Марину, родной дом, бабушку, школу и друзей. Ему показалось, что он очутился страшно далеко от всего этого, от привычного, любимого, и уходит всё дальше в таинственно-суровый мир бесконечных шеренг, крикливых команд, зелёных мундиров. Олег посмотрел на офицера, но во внешности его не нашёл ничего сурового. Глаза его были, наоборот, добрые, серые, большие, точно такие же как у преподавателя биологии Кирилла Петровича, и у Олега отлегло на душе.

Новобранцев разбили по группам и увезли кого куда. Олег попал в часть, расположенную на границе с Афганистаном.

Гвардейские традиции обязывали поддерживать образцовый порядок и железную дисциплину. Начальство спрашивало за безобразия строго. Оно требовало от новобранцев, чтобы следили за своей осанкой и выправкой. О нарушении режима и речи не могло быть. Поэтому дедовщина в гвардии особенно не прижилась — не было вакуума, пустоты, которую можно было бы заполнить беспределом. Эта кошмарная язва коммунизма обошла Олега стороной к счастью и для него, и для окружающих, ибо с его характером, во-первых, на почве дедовщины конфликты были бы неизбежны а, во-вторых, неизвестно чем бы они кончились. А что касается порядка, то порядок Олег сам любил с детства, потому что бабушка была аккуратиста и приучила его к этому. Внутренне был дисциплинирован и до армии, потому что рано начал понимать, что в будущем на бабушку с дедом нечего надеяться, и надо надеяться на самого себя. А что до осанки и выправки, эти качества у него врождённые и учиться правильно держать плечи и грудь ему не надо было. Словом, казарменный режим не угнетал его. Но бывали дни полевых учений, и приходилось попотеть. Бегать, прыгать и ползать надо было с противогазом, оружием и прочей военной амуницией. Обычно это преодоление какого-нибудь замысловатого препятствия или атака условного противника. После атак, когда южное солнце печёт нестерпимо, а командир полка посматривает на часы и засекает время, гимнастёрку хоть выжми. Олегу больше всего хлопот доставляло ползание по-пластунски. Когда полз по-пластунски, выбиваясь из сил, и мокрая гимнастёрка прилипала к телу как банный лист, это было всего лишь неприятное ощущение дополнительно к неприятной процедуре ползания и к усталости, но когда капли пота, стекая с бровей на ресницы, попадали в глаза и начинали щипать их, становилось не по себе от адской режущей боли. Олег со злостью чертыхался и протирал кулаком глаза, отчего боль становилась ещё сильнее. Но потом, постепенно приноровившись, старался заблаговременно вытереть лицо рукавом гимнастёрки и даже если заняты были руки и пот лил ручьём, он не забывал вовремя коснуться бровью плеча, чтобы смахнуть нависшую солёную каплю, готовую скатиться на роговую оболочку глаза. Иногда Олег без смеха не мог смотреть на лица товарищей, покрытые потом, как обильной росой, особенно если пот капал у кого-нибудь с кончика носа, но стоило посмотреть на себя, на свою одежду, промокшую до нитки, и невольно вспоминалась лёгкая гражданская жизнь. Никакие школьные спортивные соревнования не шли в сравнение с этими нагрузками. На межрайонных юношеских соревнованиях по лыжам, в которых Олег в последние годы участвовал, дело тоже, правду сказать, доходило до седьмого пота, но чтобы одежда насквозь промокала, как будто в ней только что искупался, такого не бывало. Зато вечером, вернувшись в казарму, Олег в числе первых бежал в душевую и с неописуемым блаженством принимал бодрящий прохладный душ и, вытеревшись досуха и одевшись, отдыхал немного вместе с товарищами на лавке на свежем воздухе под кустами саксаула — было в глубине двора у него любимое место, где он проводил свободное время. Отдыхал молча. В разговоры не ввязывался. Любая тема обычно сводилась к любовным похождениям, к хвастовству. Он не имел опыта в таких делах, а если бы имел, не стал бы хвастаться. По сигналу вместе со всеми шёл в столовую и с аппетитом ужинал. Как бы зверски не хотелось есть, довольствовался своей порцией и никогда не брал добавки. Насытившись, все разбредались кто куда, а Олег шёл на волейбольную площадку. Любил побаловаться мячом. Сразу после еды не вставал на площадку, а лишь смотрел или судил игру. Но стоило ему снять с себя гимнастёрку и приготовиться, как его начинали зазывать к себе игроки по обе стороны сетки.

Каждой команде хотелось иметь сильного нападающего. Встав на площадку, он резал мячи так, что пробивал двойной блок. Если ему удавалось опередить блокирующих, то никто не пытался взять мяч, летевший со скоростью пушечного ядра — дай бог вовремя увернуться, потому что был случай, когда удар мяча пришёлся по голове одного из игроков, и двое суток у того звенело в ушах. Все волейболисты громко, как лошади, ржали и долго подтрунивали над пострадавшим. Один Олег не смеялся и несколько раз извинился перед ним, хотя извиняться собственно нечего было. На то и игра. Волейбольные баталии настолько затягивали, что лишь по приказу дежурного офицера все расходились по казармам. После отбоя Олег немедленно ложился в постель, вытягивал в приятной истоме ноги и распластывал поверх одеяла отяжелевшие руки. В фантастических грёзах с мыслями о Марине он постепенно погружался в сон и спал крепко, как убитый, пока среди ночи не поднимала сирена учебной боевой тревоги. Считанные секунды, и он одет, обут и обычно первым стоит во дворе перед казармой, дожидаясь, когда прибегут остальные и выстроятся в шеренгу, равняясь на него. «С твоей сноровкой надо работать пожарником, — сказал однажды, улыбаясь, командир взвода лейтенант Подбородько. — Молодец, Осинцев. Хвалю за службу».

Когда Олег научился метко стрелять из любого положения, ползать по-пластунски как ящерица, бегать на разные дистанции как гончая собака, карабкаться по отвесным стенам как кошка и прыгать через ямы и траншеи как кенгуру, — думал всё, постиг армейскую службу. Теперь остаётся только считать дни и ждать дембеля. А оказалось на деле службу эту надо было ещё постигать и постигать, и конца краю этому не видно было.

Командир роты капитан Полубенцев нельзя сказать, что не любил своих солдат. Наоборот, в этом смысле проявлял, можно сказать, отеческую заботу. Но уж как-то чересчур. Однажды выстроил всех повзводно и, выпятив вперёд сухопарое длинное туловище и расставив тонкие длинные, как жерди, ноги, произнёс речь:

— Служить в нашей прославленной ордена Суворова и ордена Кутузова Краснознамённой гвардейской дивизии — большая честь для солдата, — громко сказал он и, осмотрев строй, продолжал на высокой ноте: — А выходите строем как стадо баранов. Противно смотреть. Противно и стыдно! Не гвардия, а табун жеребцов. На уме только бабы да похабные анекдоты. С сегодняшнего дня ни одной увольнительной в город. Ни одной! Пока не научитесь печатать шаг, как это делают бравые солдаты на московских парадах. Вопросы есть? Строй молчал.

— Нет вопросов? — сказал Полубенцев. — Вольно.

— Р-разойдись! — крикнул старшина роты.

И вот началась не просто строевая подготовка, а ходьба по всем правилам высокого искусства. Её и раньше-то солдаты не любили, а теперь и вовсе возненавидели. Но командир взвода лейтенант Подбородько требовал «печатать шаг». Он одухотворялся, когда солдаты шли чётким, красивым строем, и страшно бранился, когда кто-нибудь портил ему впечатление. Каждый день перед обедом и во время вечерних прогулок взвод пел песни. Поначалу это дело не клеилось, но поскольку ребята все были как на подбор голосистые, и запевала — младший сержант Маломура — удивительно заражал всех своим искренним, мягким, задушевным тенором, дело пошло.