Марина Серова - Ловкая бестия Страница 20

Обычно в таких случаях человек складывается от боли пополам, но мой случай был особенным, и складываться парню было как бы и некуда. Поэтому он сначала дико заорал и, подняв руку с автоматом кверху, выпустил в бледный рогатый полумесяц все содержимое магазина, а потом захлебнулся собственной кровью.

Второй решил, что не стоит искушать судьбу, и, присев по осевой линии пустого шоссе, стал тщательно прицеливаться, беря меня на мушку.

Я решила не проверять на собственной шкуре, насколько метко этот тип стреляет, и все же пустила в ход свой ножичек, который чуть-чуть не достался решившему пошутить с детским пистолетиком Пономареву.

Эта модель была изготовлена специально для толстых манжет внакидку, образующих складку. Туда очень хорошо умещался такой ножичек, извлекался быстро, летел правильно и обычно вонзался куда нужно.

Преимущество еще было и в том, что такой атаки человек просто не ожидал. Считается, что ножи — это как-то старомодно. А по мне, так ничто не устаревает и гораздо эстетичнее, к примеру, убивать человека из арбалета, чем уныло распиливать его бензопилой.

Выстрелить второй нападавший не успел. Левый глаз был прикрыт, так как он целился, а в правый вонзился по рукоять мой ножичек. Боевик покачнулся, как бы говоря мне напоследок «ну и ну», и завалился на бок, выронив из рук уже не нужный ему на том свете автомат.

— Машину не покидать, — скомандовала я бледному и трясущемуся Далматову и вытаращившей глаза Эмме. — У них могут быть сообщники.

Я выбралась из «Форда», подошла к покореженному лимузину и заглянула внутрь.

Босс сидел, скрючившись в три погибели, прижимал руку к голове и тихонько постанывал — его задело по касательной, кровь хлестала ручьем, но рана была пустяковой. Елизавете Пономаревой повезло гораздо меньше — ее дородное тело приняло в себя как минимум шесть пуль, выпущенных из легких израильских «узи».

Теперь оставалось только ждать милицию и «Скорую помощь». И та и другая прибыли на удивление быстро. Приятным сюрпризом для меня оказалось отсутствие немедленного внимания к моей персоне со стороны правоохранительных органов. Я ограничилась коротким рассказом о случившемся, а о подробностях вежливый майор обещал расспросить шофера «Кадиллака» — тот, на счастье, отделался ушибом.

Оказалось, что, пока я воевала, Эмма все-таки вызвонила Гольдштейна и комментировала по телефону все происходящее, когда сама обрела дар речи.

Тот мигом протрезвел, из машины вызвал «Скорую» и, к счастью, быстро утряс все формальности с милицией. Генерал брался гарантировать в своем училище, на территории которого был расположен лазарет, уход по высшему разряду и полную безопасность.

Изуродованное тело Елизаветы Пономаревой санитары аккуратно прикрыли белой простыней и стали дожидаться второй машины.

А нас с Симбирцевым — босс вцепился мне в плечо мертвой хваткой и знаками показывал, что поедет куда бы то ни было только вместе со мной — поместили в фургон с красной полосой и повезли в военный госпиталь.

Визжа сиреной, машина «Скорой» неслась по направлению к городу.

Я сидела рядом с носилками, на которых лежал шеф, и придерживала его за плечо, чтобы не трясло на поворотах. Леонид Борисович сейчас был очень плох, соображал с трудом и напоминал умственно неполноценного ребенка. Мне было горько на это смотреть.

Хотя босс был сам виноват в том, что произошло, я не могла избавиться от чувства досады. Будь я чуть понастойчивее, все могло бы сложиться по-другому. Теперь надо исправлять ошибку.

Симбирцев тупо уставился перед собой, пытаясь шевелить трясущимися губами. Он глухо мычал, выставив перед собой четыре пальца, и по очереди то тыкал указательным левой руки в каждый из них, то загибал их и снова разгибал. Шеф явно находился в шоке.

Человек, с которым я провела вчерашнюю ночь, пять минут назад смотрел в глаза смерти.

Я знала, что это значит…

С уходом Анисимова кончились мои золотые денечки. Во-первых, нас все чаще стали посылать на практические задания. И, в отличие от предыдущих, эти новые упражнения отнюдь не носили сугубо индивидуальный характер. Нас просто использовали как бесплатную рабочую силу, что-то вроде студентов на картошке в советские времена.

Да и задания стали совсем другие, более бесчеловечные, что ли…

Я понимаю, что в предстоящей работе нам пришлось бы испытать многое. Но, может быть, по наивности полагала, что существуют какие-то этические границы, которые переходить не стоит.

С недавнего времени в нашей группе стало открыто поощряться стукачество и взаимная слежка. Считалось нормальным, если одна из студенток информировала администрацию о политических взглядах своих сокурсниц, об их отношении к «событиям октября 1993 года», как скупо формулировалась наверху эта российская трагедия.

Также начальство весьма интересовалось отношением сокурсниц к себе самим.

И мне не раз приходилось выслушивать от преподавателей нотации, из которых я понимала, что то или иное неосторожно вырвавшееся у меня высказывание по адресу какого-нибудь уж очень придирчивого педагога дошло до начальства от студентки, которая в тот момент переодевалась рядом со мной в раздевалке.

Атмосфера стала просто непереносимой, и если бы не годы учебы, которые уже стояли у меня за спиной, и определенный вкус к своей работе, который я стала чувствовать не в последнюю очередь благодаря полковнику Анисимову, то я бы не раздумывая подала документы об отчислении, наплевав на неудавшуюся карьеру.

Полковника Анисимова сменил майор Смирницкий. Только теперь я поняла вещий смысл пословицы «что имеем — не храним».

Этот солдафон исполнял свою работу не без удовольствия, но она заключалась для него прежде всего в том, чтобы добиться от нас полного подчинения и безоговорочного послушания через отказ от себя, от осознанного выполнения заданий, которое так тщательно и любовно воспитывал в нас полковник Анисимов.

Для майора Смирницкого мы были не более чем «бабенки», которых нужно побыстрее натаскать в положенных предметах, и воспринимал он нас как однородную массу, никого не выделяя. Даже фамилий он не помнил и все время носил с собой тетрадочку, с которой сверялся перед тем, как выкликнуть кого-то из нас.

— Эта… как ее… Охотникова, — зыркнув в блокнот, орал майор, прохаживаясь перед строем. — Два шага вперед. Почему Америку хвалим?

— Какую Америку?

— Какую? — Майор снова заглянул в свои записи. — Северную, Охотникова!

— Объясните, пожалуйста, товарищ майор, что вы имеете в виду, — попросила я.

— Это вы должны объяснять, — буркнул Смирницкий. — Позавчера после упражнений по самообороне без оружия вы, Охотникова, заявили, что на вас грузинские кроссовки расползаются и что вам надо бы попросить отца, чтобы тот достал вам адидасовские. Было?

— Так точно, — процедила я сквозь зубы. — Но разве нам нельзя…

— За себя говорите, Охотникова, — оборвал меня Смирницкий. — Не надо прятаться за спину коллектива, среди которого вы ведете пропаганду.

И ведь это не курьез, а всего лишь один случай из многих десятков.

Можно было подумать, что для Смирницкого время остановилось и сейчас на дворе не девяносто пятый, а начало брежневской эры.

Майор по-прежнему вдалбливал нам, что Америка является нашим главным конкурентом на мировой арене и что все байки, которые говорят по телевидению про мир и дружбу, — это для обывателей, а мы, мол, должны отдавать себе отчет, с кем нам придется иметь дело.

На нервы эта постоянная идиотская пропаганда действовала не лучшим образом, а сам майор вспоминался с добрыми чувствами лишь в том случае, если занятия вдруг отменялась и Смирницкого вызывали в штаб.

Однако вскоре учеба почти совершенно прервалась, и вся наша группа целиком переключилась на выполнение «спецзаданий», большинство из которых заключалось в многочасовом сидении с готовыми к бою автоматами в бронемашинах в качестве так ни разу и не затребованной группы поддержки во время проведения различных военных операций в разных точках страны.

Впрочем, страна постепенно стала слегка размывать свои границы, в одно и то же время и позволяя и не позволяя существовать на своей территории государственным образованиям, хотя некоторые из них явно были не удовлетворены существующими на данный момент правами автономии. В первую очередь, естественно, это касалось Чечни.

Нас дважды вывозили в Грозный на самолетах, и я своими глазами видела, к чему приводят авантюры большой политики и как за них расплачиваются мирные граждане и связанные присягой солдаты.

Мне уже начинало казаться, что я скоро стану такой же безымянной пешкой, обученной драться, убивать, входить в доверие, обольщать и обманывать.

Что основное мое предназначение — каким оно видится моим учителям — быть передвинутой на нужную клетку пухлым волосатым пальцем какого-нибудь министра или финансового деятеля.