Нина Васина - Правило крысолова Страница 23

Она решила, что я, не обнаружив среди фотографий нападавших, выбрала наиболее понравившиеся мне лица из международного розыска (“…кто вас, кстати, пустил в архив Интерпола?!”) и предоставила их, чтобы отделаться от нее и направить следствие по ложному следу.

Оказывается, я должна была смотреть фотографии не того архива, а совсем другого, в котором находятся данные на своих, отечественных бандитов, прячущихся за границей. Зачем я решила так коварно поступить с изнемогающей от большого куска торта после порции водки (это я обнаружила по запаху) Л.П. Чуйковой — вот вопрос. Мне было сказано что-то про нездоровую фантазию в сочетании (как ни странно) с убогим мышлением. В конце беседы Л.П. Чуйкова посоветовала эту самую фантазию приструнить хотя бы на время пребывания в весьма серьезном учреждении. И даже пожалела молодость и глупость, которые толкают меня на всякие авантюрные выдумки.

— Вы решили выбрать фотографии из архива Интерпола, потому что понимаете — эти люди в международном розыске, информацию по ним получить весьма трудно, да?

— Я ничего не понимаю, — сдалась я и честно решила прекратить на сегодня думать и понимать, пока не посплю хотя бы пару часов.

— Ну вот видите! — удовлетворенно кивнула Чуйкова. — Распишитесь, что не обнаружили среди предоставленных вам фотографий лиц, похожих на нападавших. И знаете что? Инга Викторовна, мне правда хочется вам помочь. Я понимаю — погибли ваши родственники, это очень болезненно, я все понимаю. Но советую подумать хорошенько, прийти сюда и написать чистосердечно, как все было тогда в квартире с Ладушкиным. Ладненько?

Я ничего не отвечаю, потому что только что решила прекратить думать. Но моя интуиция, вероятно, не имеет отдыха, потому что я вдруг спрашиваю:

— А где Ладушкин?

— Инспектор Ладушкин лежит в Пироговке с тяжелейшей черепно-мозговой травмой.

— Значит, он жив, — обрадовалась я. — Разговаривать может?

— Может.

— Тогда что я здесь делаю? Какое чистосердечное признание? Он должен был сказать, что его ударила не я!

— Со слов Ладушкина, он не видел нападавшего.

— Да нет, вы подумайте, мы с ним в коридоре, так? — Поскольку Чуйкова, скривившись, начинает искать в бумаге запись, так это или не так, я некоторое время жду. Нашла. Кивает. Я продолжаю:

— Мы в коридоре, он отковыривает дверь в ванную. И этой дверью, с той стороны ванной его бьет Лопес! Ладушкин падает, после чего этот же Лопес ударяет его по голове гвоздодером.

— “Выбитая дверь ударила меня, и я упал на пол, после чего почувствовал сильный удар по голове”, — бесстрастно зачитывает Чуйкова. — “Перед ударом я заметил только женские ноги в черных колготках и в туфлях на высоких каблуках”.

— Слава богу! — Простонав это, я укладываюсь головой на стол, подложив под нее руку. — Я была в джинсах. Даже самый невнимательный мужчина, даже тот, которого ударили гвоздодером по голове, может отличить джинсовую ткань от колготок.

Взглянув на Л.П. Чуйкову, понимаю, что мое заявление о мужчинах успеха не имеет.

— Послушайте, но вы-то должны понять, что женщина не может надеть туфли на шпильках под джинсы! — продолжаю я уже с отчаянием.

— Обычная женщина — нет. Но вы же зарабатываете воплощением фантазий, так? Распишитесь.

— Не распишусь. Теперь это дело принципа. Я видела именно этих людей, что бы вы там ни думали о моих фантазиях.

— Как хотите, — пожимает плечами Чуйкова. — Распишитесь здесь. Это подписка о невыезде. Кстати, Изольда Грэме — это?..

— Моя бабушка.

— Ваша бабушка выпросила у начальства разрешение на захоронение. Теперь, раз вы утверждаете, что узнали нападавших, в целях продолжения следствия я вынуждена просить вашу семью повременить с похоронами. Я дам распоряжение в морг, а вы постарайтесь успокоить бабушку. Обещаете?

— Что именно? — прячу я глаза.

Успокоить.

Я неуверенно киваю. Успокоить так успокоить.

— Ну вот и ладно. Расскажите на прощание, что такое у вас дневная фантазия.

— Ладно. — Я недолго думаю. Я даже и не думаю вовсе, а просто представляю, что для Чуйковой Л.П. на заказ можно было бы снять подсвеченную солнцем ромашку с маленькой синей бабочкой на ней. Рядом, на траве — использованный шприц с остатками подкрашенной кровью мечты, нож и… И мертвый белый голубь со спутанными жемчужной ниткой судорожно сведенными лапками. А представив, мстительно предлагаю:

— Можно, к примеру, показать увеличенного в тридцать раз паука, поедающего пойманного насекомого. При увеличении паутина кажется стальной проволокой, на лапках видны все щетинки, но особенно хороши челюсти, и еще, знаете, интересно наблюдать, как паук выделяет капельку смеси изо рта и начинает плести из нее паутину.

— А почему это именно дневной сон? — брезгливо содрогнувшись, интересуется Чуйкова.

— Когда на паутину падает солнце, она блестит и режет пространство. Увеличенных насекомых лучше показывать на ярком свету. — Я встаю, расписываюсь. — Вот, к примеру, изумрудная оса, кусающая таракана…

— До свидания! — громко приказывает Л.П. Чуйкова, роется в сумочке, достает салфетку и закрывает ею рот.

За эти секунды я успеваю забрать со стола два листка с фотографиями Лопеса и Кукушкиной.

Почему я поехала на Ленинский в Пироговскую больницу, а не поехала спать, объяснить трудно. Вероятно, я решила, что если лягу, то просплю сразу дня два, не меньше, и пропадет вся острота ощущений от несправедливого обвинения Чуйковой Л.П., не говоря уже о подписке о невыезде. Пока я плутала между корпусами, в сумочке зазвонил телефон.

— Это я, — сказала трубка голосом моего возлюбленного, предпочитающего мясную начинку романтической клубнике с апельсинами.

— Не может быть, что, уже суббота? — ужаснулась я.

— Нет. Не суббота. Но я очень захотел тебя увидеть.

— Вот так, вдруг?

— Да. Давай посидим где-нибудь в приличном месте и поговорим.

Я задумалась. Всякое бывало. Однажды мы занимались любовью в подземном переходе Курского вокзала. И на лавочке у гигантского памятника Ленину возле детской библиотеки, и в выключенном фонтане в Петергофе. Но еще ни разу мы не встречались для того, чтобы поговорить!

— А… как меня зовут? — осторожно поинтересовалась я. Голос голосом, а вдруг это совсем другой мужчина ошибся номером, когда звонил совсем другой женщине, с которой он тоже встречается по субботам?

— Тебя зовут Инга, прекрати шутить. Ты у меня одна, словно — кто? Правильно, в небе луна.

— Не знаю, как бы это сказать, но за последние два дня столько всего произошло…

— Ты не в форме?

— Да. Именно так. Не в форме. У меня синяк, ссадины в разных местах и подписка о невыезде.

— У тебя появился другой мужчина?

— Нет. Правда, я как раз сейчас собираюсь посетить одного человека в больнице, но его трудно назвать мужчиной. Он лежит в больнице, это раз, и совершенно не может отличить джинсы от колготок, это два.

— Ну, ты меня успокоила. Где эта больница?

— На Ленинском.

— Тогда — в кафе у Гагаринской, помнишь его? Через час.

Ладушкина я узнала по длинному острому носу и по напряженному правому глазу, уставившемуся на меня с остервенением. Голова его была забинтована, левый глаз закрыт повязкой, на шее установлен гипсовый воротник, так что говорить он мог, только не двигая нижней челюстью. Сразу и сказал, как только я тихонько прошмыгнула в дверь:

— А чем ты ту?

— По делу пришла, с допроса, — доложила я, присаживаясь на стул у кровати.

— Опоала?

— Да. Опознала, хоть это и не понравилось вашей коллеге.

— Ура.

— Она не дура, она закомплексованная. А вы зачем написали, что это я ударила вас гвоздодером?

— Ты… ура…

— Я дура? Почему? — заинтересовалась я.

— Ты не ила.

— Я знаю, что не била. Ладно, если у вас брали показания, когда вы уже были в этом гипсе, тогда все понятно. Ваши коллеги обошлись без шифровальщика, да? Написали, как поняли. Вы не нервничайте, просто моргайте, если согласны. В вашей объяснительной написано про ноги в колготках и в туфлях на шпильках, так?

— Не аю.

— Как это не знаете, мне только что зачитали! Ладно, пойдем с другого конца. Вы видели женские ноги в колготках и в туфлях на каблуках, когда лежали на полу? — Я начинаю звереть.

— Ну и ш-што? — шипит Ладушкин.

— Как это — что? Вы можете сказать, что там были не мои ноги! Я же была тогда в джинсах и кроссовках!

Ладушкин скашивает глаза вниз и напряженно смотрит.

— Ну? — Я встаю и демонстрирую ему свои джинсы с артистичными прорезями на коленках. — Вспоминаете?

Ладушкин закатывает глаза вверх, до сильно выступивших белков.

— Я идел ноги бе шанов.

— Ну, будут вам сейчас ноги без штанов! — Стащив джинсы, я становлюсь на табуретку ступнями в носках. — Так хорошо видно? Повернуться? Еще повернуться? Внимательно смотрите, исполнительный вы наш! Видите, там были совсем не мои ноги! Может, мне надеть черные колготки и шпильки и потоптаться на вашей кровати?! Возле вашего лица, чтобы провести настоящий следственный эксперимент?!