Анна Малышева - Мастер охоты на единорога Страница 24

Бледно-синее небо равнодушно смотрело вниз, на пыльную траву обочин, на растрескавшийся асфальт, на домики за заборами.

«Какая глушь… – Александра медленно пошла к станции, смутно рассчитывая поймать там попутку до Лунинца или до самого Пинска. Поезда на этой крошечной станции, как она предполагала, останавливались редко. – Вот это уже настоящая глушь… Тут же ничего нет, ровным счетом ничего… Несколько улиц, десяток переулков. Три тысячи человек… Но сюда дважды за один месяц приезжала Наталья, которая годы носа не казала, с момента похорон Ивана. Первый раз, четырнадцатого – на могилу. А второй раз – проститься окончательно. В ее жизни наступил очень острый период, поворачивалась вся судьба, во всяком случае, так она считала. «Пан или пропал!» Знала ли она, что Игорь женат? Быть может, и знала… Ведь что-то он ей сказал на прощанье, уезжая из Пинска, пятнадцатого марта, отчего-то же она плакала… И все говорят, что толком они не простились, стало быть, имела место ссора. И все же она собирается в Питер, причем говорит, что навсегда. Да, это характер… Могла она пойти на преступление? Вполне… А пропавший единорог? Павел, конечно, пытается выгородить друга, утверждает, что того могли очернить, подставить, повернуть дело так, чтобы он всем казался вором… А все же, как ни крути, он мог украсть гобелен из запасников, да так, что Наталья об этом узнала слишком поздно. Она могла приехать в Питер вовсе не затем, чтобы бороться за любовника с его законной женой, а чтобы вернуть гобелен!»

– Да, но кто с ней был? Кто он, этот человек, и откуда он появился? – вслух проговорила Александра, останавливаясь перед синим зданием станции, слепо смотревшим на нее темными узкими окнами.

Ей повезло: первая же машина, которую она остановила, направлялась в Пинск.

Явившись около двух часов пополудни на квартиру, где они с Татьяной сняли комнаты, Александра узнала от чистенькой, улыбающейся квартирной хозяйки, что подруга ушла на этюды в музей. Ее комната была заперта.

– Сказала, что вернется к обеду, – сообщила молодая женщина. – Кстати, если желаете, вы можете обедать и у меня, за дополнительную плату. Недорого…

Александра отклонила это предложение, признавшись, что уже пообедала, в необычно ранний час.

– Еще вы обещали сказать, задержитесь ли дольше трех дней, – напомнила хозяйка, улыбавшаяся уже не так приветливо. – Потому что, если нет, я должна искать других жильцов.

– Завтра вечером мы освободим комнаты, – пообещала Александра, чем окончательно погасила улыбку на лице этой ласковой, аккуратной женщины.

Войдя в комнату, художница бросила в угол сумку и, подойдя к балконной двери, распахнула ее. Выйдя на балкон, она облокотилась о перила, глядя вниз и ничего перед собой не видя. Ее опять слегка лихорадило, она ощущала слабость. Хотелось лечь в постель и одновременно – двигаться, действовать, что-то предпринимать.

«Но что предпринять?! – в сотый раз спрашивала себя художница. – Да и потом, имею ли я право что-то делать самостоятельно, когда здесь идет речь уже не о паре старых гобеленов, а о человеческих жизнях? Как я могла ожидать, что эта охота на единорога примет такой зловещий характер? Игорь был убит, для меня это не составляет тайны. Его убила либо Наталья, либо ее спутник. Этот проклятый спутник, которого никто не видел, который взялся, неизвестно откуда… И пропал вместе с девушкой, неизвестно куда! «Как в трясину канула», – сказала Мирослава… Ох, боюсь, долго бы этой женщине пришлось ждать платы за квартиру, если бы я не появилась. Кажется мне, Наталья пропала надолго, если не навсегда!»

Все нити были оборваны. Девушка и ее спутник растворились в Петербурге, в городе, бесследно проглатывающем людей, стирающем следы, в городе, где немыслимо было искать две безликие тени. «Искать самостоятельно, без полиции… Но Павел категорически против полиции. Он дрожит за своих единорогов, понятно, что судьба незнакомой девушки ему безразлична. Пусть он пытается придать своим словам иной, гуманный, смысл, твердит, что мы повредим Наталье, связав ее со смертью Игоря… Боится он не за нее. Боится он только за свои драгоценные гобелены!»

И сейчас, с неприязнью думая о Павле, вспоминая вчерашний разговор по телефону, Александра вдруг поняла, что ее саму участь гобеленов волнует куда меньше, чем судьба пропавшей девушки. Она с трудом вызвала в памяти описание гобеленов, услышанное от Павла. «Фон – синий, затканный цветами и травами, «мильфлер». Растительность по преимуществу розовая и красная. Один единорог – упавший, со стрелой в боку. Другой – бегущий, с головой, повернутой назад, на преследователей. Гербы-печати с королевскими лилиями». Художница повторяла эти приметы вновь и вновь, ей казалось, она уже совершенно ясно видит эти ковры, недостающие гобелены из знаменитой серии. Поистине, бесценные, если только они окажутся подлинниками и будут иметь хоть какое-то отношение к гобеленам музея Клуатр. Гобелены, на которых можно сделать себе мировое имя, чья цена могла быть заоблачно высокой.

«Если бы я увидела их, я бы сразу поняла, подлинник это, или более поздняя реплика, или вообще «произведение на тему». Я уверена, что поняла бы сразу. Нет нужды, что я никогда не занималась такими вещами прицельно. Конкретно гобеленами той эпохи в мире занимается всего десяток человек, их имена всем известны. Это ничего не значит – я не новичок в своем деле, я сразу бы все поняла!»

Что-то мучило ее в этой мысли, смущало. Александре казалось, что она чего-то боится, не решается додумать до конца, чтобы не напороться на некое острое и неприятное откровение.

«Я бы сразу все поняла, опираясь на свой опыт… Я уже пятнадцатый год перепродаю антиквариат и уже двадцать лет реставрирую картины. И пусть гобелены попадали в мои руки не так часто, и я могу спутать горизонтальную основу с вертикальной, и не сразу определить, добавлены ли в шерстяные нити также и шелковые… Но то, что передо мной подлинные ковры конца пятнадцатого века, изготовленные по макету французского художника в одной из брюссельских мастерских, – это я пойму сразу! Это поймет и менее опытный человек!»

Внезапно Александра с такой силой сжала железные перила, что ощутила боль. Кровь прихлынула к щекам, ей стало трудно дышать. То, чего она упорно старалась не замечать, даже не обдумывать, вдруг явилось перед ней во всей неприглядной наготе.

«Даже я поняла бы все! С первого взгляда определила бы уникальную ценность гобеленов! Для этого нужно разбираться совсем, совсем немного… Чтобы ничего не понять, нужно быть уж совсем далеким от искусства человеком, редкостно бесчувственным, для которого все едино, Венецианов, или картина с Арбата – и то, и другое живопись ведь, маслом, на холсте и в рамке! Даже я поняла бы все, с первого взгляда… А заведующая пинского музея почему-то не поняла, с ее-то большим опытом работы, с возможностью как следует разглядеть эти гобелены. И сотрудники, которые получили образование ничуть не хуже моего, а может, и лучше – и они ничего не поняли!»

Мысль, которая сперва воспламенила ее кровь, теперь леденила сердце. Александра стояла, сжав перила, остановившимся взглядом сверля улицу у себя под ногами. Она не видела ни прохожих, ни медленно едущей поливальной машины, повернувшей из-за угла, ни луж, мгновенно образовавшихся на мостовой и на тротуаре. Машина старалась напрасно – ясное с утра небо постепенно затягивали идущие с северо-запада темные тучи. Вдалеке уже слабо погромыхивало. Теплый неподвижный воздух становился все более тяжелым, его словно насыщало электричество. Она ничего не видела, не замечала.

«Почему?! Почему они не поняли, с какой огромной ценностью имеют дело, за столько-то лет?! Сколько гобелены могли находиться в музее? Уж не год, я думаю? Павел говорит, они были проданы перед самой войной или во время войны. Дело происходило где-то в Сибири. Непостижимыми путями гобелены попали обратно в Беларусь, примерно в те места, откуда семья Павла их некогда вывезла. Это как раз не так удивительно, я знаю немало историй, когда вещи не покидали мест своего обитания, несмотря на то, что их перепродавали не по разу, и увозили даже в другие страны, на другие континенты. Вещи, люди, места, где они сосуществовали – все это связано невидимыми нитями, которые не увидеть ни в один микроскоп… Нитями прочными, как железо, да к тому же намагниченными. Отбросьте маленький железный предмет далеко от большого магнита, к которому он был прилеплен. Предмет медленно, а потом все быстрее поползет обратно и окажется на прежнем месте. Я знаю коллекционера, который недавно купил в антикварной лавочке, в Брисбене, в Австралии, картину передвижника, которую у него украли в Екатеринбурге, в середине восьмидесятых. Так бывает с некоторыми вещами, обладающими особенно сильной аурой, мощной энергетикой. И что же?! Никто не почувствовал эту энергетику здесь, в музее?! Никто не решился предположить, что в запасниках хранятся экспонаты, достойные лучших музеев мира? Только эта девушка? И конечно, еще сам Игорь…»