Колин Харрисон - Форсаж Страница 24

Когда он вошел, Карен подняла глаза.

— Билл Макгеллен звонил.

Чарли взглянул на часы.

— Биржа только что закрылась.

— Да.

— Как же скверно все может обстоять, если биржа уже закрыта?

— Полагаю, он сам тебе об этом расскажет.

— Хорошо. Посылка из Китая прибыла?

— Еще нет.

— Большая ваза для моей жены.

Карен вежливо улыбнулась, но глаза ее говорили: «Позвони Макгеллену». Что он и сделает. Но вначале он набрал номер прямого телефона Марвина Ноффа, одного из советников по инвестициям, выпускавшего ежедневные сводки. Он усилил позиции «Текнетрикс» на рынке несколько месяцев назад, чему отчасти способствовало объявление о том, что в Шанхае строится новый завод. Чарли прослушал болтовню автоответчика, а затем набрал комбинацию биржевых символов своей компании. Тек-нет-рикс, прозвучал компьютерный голос. В соответствии — с нашей моделью — технологического роста — мы понизили статус «Текнетрикс» до неопределенной — позиции. Это изменение статуса произошло — последовало сегодняшнее число и время, три минуты после закрытия биржи. Адепты Ноффа, а их тысячи и тысячи, этих леммингов, из которых состояла биржа, с фанатичной истовостью проверяли его веб-сайт и автоответчик ежедневно. И теперь значительная их часть начнет распродавать акции компании Чарли. Макгеллен, эксперт по Нью-йоркской бирже, который курировал «Текнетрикс», выгадывал кое-какой доход на каждой покупке, и он был не из тех, кто легко поддается панике. Обычно у него было достаточно заказов на покупку, чтобы компенсировать волну заказов на продажу. Но не сейчас.

— Мистер Равич, добрый день, сэр, — сказал Макгеллен. — У меня тут около четырехсот заказов на продажу к утреннему открытию биржи.

— Насколько крупных?

— В основном мелкие, крупных всего несколько. Но если их сложить, то получается больше, чем у меня есть.

— Предоставь мне данные.

— У меня свежие заказы на продажу трехсот тысяч акций по цене на сегодняшнее закрытие — от тридцати четырех вплоть до двадцати семи. Что же касается крупных заказов на покупку, то у меня есть один старый — девять тысяч акций по двадцать шесть.

Чарли вздохнул. Компанию часто критиковали за то, что она выставляла недостаточно акций для продажи на свободном рынке, всего шестнадцать миллионов, что вело к незначительному объему купленных и проданных акций и вызывало чрезмерную уязвимость ее биржевых позиций.

— Какие у тебя предчувствия? — спросил он.

— Как только завтра в игру вступят крупные игроки, следует ожидать серьезной утери наших позиций, может быть, даже на двадцать пунктов. Рынок ведет себя очень неуверенно. Наши акции наверняка получат пинка.

— Какая цена будет на момент открытия биржи?

— Трудно сказать. Возможно, понизится на четыре пункта.

Чарли выглянул в окно и увидел, как, поднятый воздушным потоком, мимо пролетел клочок бумаги. Его акции двигались в обратном направлении. «Текнетрикс» придется отстаивать свою цену, — вещь малоприятная, — скупая свои акции на открытых торгах. До тех пор, пока у компании есть одобренный Советом директоров план по скупке акций, доведенный до всеобщего сведения, это будет законно. Он позвонил брокеру компании и велел ему отстаивать цену двадцать девять долларов за акцию.

— Это что, Нофф с вами шутки шутит?

— Да, — ответил Чарли. — Если хочешь, можешь позвонить аналитикам на верхний этаж и сказать, что наши акции завтра подешевеют, я не против.

Он тратил несколько миллионов, чтобы избежать потери сорока или пятидесяти миллионов в рыночной цене. В другое время он бы позволил цене упасть, но он не хотел, чтобы мистер Мин обнаружил внезапное падение стоимости «Текнетрикс» и начал сомневаться в целесообразности пятидесятидвухмиллионного займа. Нервные они ребята, эти китайские банкиры, слишком много жуют женьшеневого корня. Более низкая цена на акции также позволит конкурентам гораздо легче осуществить агрессивную скупку. Ему было хорошо известно, что «Манила телеком» втихую скупала акции «Текнетрикс». И все это из-за Ноффа, этого кретина, этого самозваного гуру финансовых бюллетеней, этого верхогляда, у которого нет ни поставщиков, ни заводов по всему третьему миру. Все, с чем он имеет дело, это выборка почтовых индексов для засылки промывающих мозги писем и всасывание новых биржевых паразитов в свою паразитическую структуру.

Марта Вейнрайт — седая, надежная, перешагнувшая за восьмой размер на шестьдесят фунтов и, возможно, лесбиянка, как он подозревал, — прибыла в офис, дымя сигаретой, и когда он поднял взгляд от своих бумаг, на лице ее он увидел злость. Рот был сжат, глаза смотрели обвиняюще. Он закрыл дверь.

— Марта, дай я только доберусь до своего стула, и тогда ты можешь начинать…

— Не вижу никаких причин для этого, Чарли.

— Это меня не удивляет. Объявление уже поместили?

— Да, объявление уже дали, — ответила она, сверкая глазами. — Чарли, ведь повсюду так много бездомных детей, так много брошенных детей. Почему бы не выбрать одного из них?

Чарли выдохнул.

— Резонный вопрос.

Появилась Карен с пепельницей и, увидев лицо Марты, поспешила выйти.

— Это всего лишь твое тщеславие, Чарли? — спросила она, взяв пепельницу. — Мне все это кажется тщеславием. Мужским тщеславием, должна я добавить.

Она, конечно, желала ему добра и хотела выложить все свои аргументы, чтобы он лучше понял самого себя.

— Послушай, моя дочь бесплодна.

Она раздраженно покачала головой, выдувая на него дым.

— Твоя дочь может взять приемного ребенка.

— Я знаю.

— Тебе этого мало? Ты не будешь испытывать к ребенку теплых чувств?

— Конечно же буду, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы жизнь его была как можно лучше.

— Ты хочешь большего?

— Да.

— Собственное потомство?

— Да, Марта.

Она встала. Он слышал ее дыхание с присвистом.

— Все в твоих намерениях тщеславие, страх и слабость. Никакой любви. Женщина нашла бы другой выход из ситуации.

— Ты уверена?

— Абсолютно.

— Думаю, что подобная ситуация вообще не для женщины. В пятьдесят восемь лет она уже не может иметь детей. Понимаешь, я могу размножаться, Марта. А ты не можешь.

— То, что ты говоришь, безнравственно.

— Безнравственно рождение человека? Желание создать для его матери необходимые условия, чтобы вырастить малыша?

— Правильнее потратить деньги на тех, кто уже родился.

— Ты адвокат по недвижимости, Марта. Ты помогаешь людям распорядиться своим богатством. И ты говоришь, что я совершаю ошибку, делая вложения в новую жизнь?

— Я говорю как твой советник, поскольку нахожу эту идею безрассудной.

— На каком основании?

— На эмоциональном, — она затушила сигарету. — Будет плохо для всех, Чарли. Черт побери!

Для матери, для ребенка и, возможно, для Элли и твоей дочери, если они когда-нибудь узнают.

— Мать сможет найти хорошего мужа. Я буду оплачивать все расходы на ребенка. Ребенок сможет…

— Ребенок будет скучать по тебе всю жизнь! — прервала Марта, покраснев. — Ребенок захочет узнать, кто ты такой! Когда ему исполнится четыре, он захочет…

Надо ее успокоить, подумал Чарли. Притвориться, что почти с ней согласен. Он пару раз усердно кивнул, будто взвешивал ее соображения.

— Если я все же решусь, — спросил он тихо, — займешься ли ты этим? Я имею в виду: поможешь ли ты мне оформить условия договора и побеседовать с женщинами?

Она быстро подошла к его столу и взглянула на разложенные там бумаги.

— Да, Чарли. Да, черт возьми. Я это для тебя сделаю.

— Хорошо.

Она посмотрела на него.

— При одном условии.

— Каком?

— Ты скажешь Элли.

А вот этого как раз он делать не собирался.

— О, — произнес он, — можешь быть уверена.

В семь он вылез из такси, по старой пилотской привычке кинул оценивающий взгляд на небо — но единственным парящим там объектом была безумная улыбка Келли-швейцара, готового замучить Чарли своими услугами. Каждый день Келли улыбался, будто проснулся только для того, чтобы улыбнуться единственному существу на свете, которому стоило подарить улыбку, — Чарльзу Равичу, его большущему другу, а вовсе не человеку, который вручает ему триста баксов каждое Рождество, как это было заведено в их доме. Обычай никто не нарушал, себе дороже — снизилось бы качество обслуживания жильцов, обслуживающий персонал затаил бы обиду. Чарли всегда платил, вкладывая деньги в голубой хрустящий конверт «Текнетрикс».

Келли, улыбаясь во весь рот, широко распахнул обитую медью дверь многоквартирного дома. Чарли еле кивнул ему, проковылял в вестибюль и вскоре оказался перед Лайонелом, ночным лифтером лет семидесяти, который не растрачивал энергию на приветствия или демонстрацию манер, а концентрировал свои истощенные духовные силы на медной рукоятке, с помощью которой он с безупречной точностью поднимал, опускал и тормозил лифт. Эта рукоятка напоминала дроссель на старом тренировочном самолете «Т-37», на котором Чарли первый раз летал в 1962 году. Двигаясь вверх, Лайонел всегда сообщал лифту максимальное ускорение, чтобы тот набрал достаточную скорость, и в нужный момент брал рукоятку на себя, так что лифт добирался до нужного этажа уже по инерции. Все это Лайонел проделывал, не изменяя выражения лица, на котором была написана абсолютная сосредоточенность, казалось, что он при этом даже не дышал. После он спускался в клети лифта один. Когда Чарли его благодарил, он не выказывал никакой реакции. Только морщил складки кожи на лбу. Казалось, что точно так же он отреагировал бы на разбросанные перед ним алмазы по полу или молодую женщину с задранным платьем. Словом, Лайонел был как бы умерщвлен своей службой. И вот парадокс — его бесчувственность передавалась Чарли. Каждый раз, когда Лайонел открывал свою клеть, эмоции Чарли каким-то образом притуплялись. Он и сам хотел бы заставить лифт двигаться вверх, с нежностью прислушиваясь к его механическим вибрациям, и даже, может, остановить кабину чуть ниже уровня, а потом подать вверх и чуть вниз, чтобы идеально зафиксировать ее положение. Но у него никогда не было такой возможности и никогда не будет.