Марио Пьюзо - Последний дон Страница 25

За последние несколько лет Элай Маррион успел забыть, что такое секс. Он уже давно стал почти импотентом, и это занятие превратилось для него из развлечения в изнурительный труд. Когда он пригласил Клавдию в принадлежащее «ЛоддСтоун» бунгало в Беверли-Хиллз и она согласилась, Маррион решил, что причиной ее согласия послужило его могущество. Он и представить себе не мог, что женщиной двигало одно лишь сексуальное любопытство: каково это будет – оказаться в постели со столь могущественным и столь старым мужчиной? Впрочем, одного этого для ее согласия было бы маловато, но, помимо всего прочего, несмотря на почтенный возраст Марриона, Клавдия находила его довольно привлекательным. Когда он улыбался – например, при заявлении, что все, включая внуков, называют его просто Элаем, его гориллоподобное лицо становилось даже красивым. Ее интриговали также его ум и природное обаяние, явно противоречившие слухам о том, что он грубый и бессердечный человек. Короче говоря, новый опыт обещал быть интересным.

Оказавшись в спальне на первом этаже бунгало в Беверли-Хиллз, она с удивлением обнаружила, что он застенчив. Отбросив всякое жеманство, она помогла ему раздеться и, пока он вешал свою одежду на спинку стула, разделась сама, после чего обняла его и последовала за ним под одеяло.

Маррион попытался пошутить:

– Когда царь Соломон умирал, ему в постель клали юных девственниц, чтобы те согревали его.

– В таком случае от меня тебе будет мало проку, – отшутилась Клавдия, а затем поцеловала его и принялась ласкать. Его губы были приятно теплыми, а кожа – сухой и словно вощеной, что, впрочем, не вызвало у нее отвращения. Избавившись от одежды и обуви, Маррион оказался маленьким и хрупким, и Клавдия подивилась волшебным превращениям, которые может совершить с человеком костюм стоимостью в три тысячи долларов. Его тщедушное тело в сочетании с непропорционально большой головой выглядело трогательным. Нет, Клавдия не испытывала по отношению к нему ни капли отвращения.

После десяти минут поцелуев и поглаживаний (великий Маррион целовался с неискушенностью ребенка) оба наконец осознали, что он окончательно превратился в безнадежного импотента. «Это – последний раз, когда я нахожусь в постели с женщиной», – подумал Маррион, а затем вздохнул и расслабился. Клавдия нежно баюкала его.

– Ладно, Элай, теперь я подробно объясню тебе, почему твоя картина является провальной и с финансовой, и с художественной точки зрения, – сказала она и, продолжая нежно поглаживать лежавшего рядом старика, подвергла детальному анализу сценарий, режиссера и актеров. – Это не просто плохой фильм. Его невозможно смотреть. Сюжет полностью лишен смысла, и все, что мы имеем, – это бессвязный рассказ какого-то поганого режиссера о том, что, с его точки зрения, является важным. Потому-то и актеры играют кое-как; они прекрасно понимают, что это полное дерьмо.

Маррион слушал ее с кроткой улыбкой. Ему было очень хорошо. Он только что понял, что очень важная часть его жизни осталась позади и перечеркнута приближающейся смертью. Однако мысль о том, что ему никогда больше не суждено заниматься любовью с женщиной и даже предпринимать такие попытки, как ни странно, не причиняла боли. Он знал, что Клавдия не обмолвится ни словом об этой ночи, но даже если не так, разве это что-нибудь значит? В его руках по-прежнему остается колоссальная власть. Он, как и раньше, пока дышит, способен вершить судьбы тысяч людей. И ему было интересно то, что она говорила о фильме.

– Ты не понимаешь, – сказал Маррион, – я могу позволить, чтобы картина появилась на свет, но я не в силах казнить ее после того, как она уже родилась. Ты права, больше я этого режиссера никогда не найму. Творческие люди не прогорают, а если кто-то и теряет деньги, то только я. И поэтому главный мой вопрос заключается в следующем: даст ли та или иная картина сборы? Если да, то я спокоен, если же фильм вдобавок к этому окажется еще и талантливым произведением искусства, тем лучше.

Пока они разговаривали, Маррион выбрался из постели и принялся одеваться. Клавдия терпеть не могла, когда мужчины одевались. С одетыми мужчинами гораздо труднее разговаривать. Тем более что Маррион, как ни странно, с ее точки зрения, был гораздо симпатичнее голым. Его тонкие, как спички, ноги, хилое тело, большая голова – все это заставляло женщину испытывать к нему что-то вроде материнской жалости. Странным было лишь то, что его дряблый член по своим размерам превосходил все, что, судя по всему, положено иметь мужчинам в подобном состоянии. Клавдия отметила про себя, что нужно спросить об этом своего хирурга: неужели чем более бесполезным становится пенис, тем сильнее он увеличивается в размерах?

Она заметила, каким утомительным занятием является для Марриона застегивание пуговиц на рубашке, вдевание запонок, и вскочила с кровати, чтобы помочь ему.

Маррион окинул взглядом обнаженное тело женщины. Она была куда лучше многих кинозвезд, побывавших в его кровати, но даже теперь, при виде ее сногсшибательной наготы, он не испытал никакого внутреннего позыва. Его тело оставалось глухим к этой красоте, но, осознав это, он не ощутил ни сожаления, ни грусти.

Клавдия помогла ему натянуть брюки, застегнула его рубашку и вдела запонки. Затем она поправила его темно-бордовый галстук и пригладила ладонью седые волосы. После этого Маррион сунул руки в рукава пиджака и предстал перед ней во всем своем прежнем могуществе. Она поцеловала его и сказала:

– Мне было очень хорошо.

Маррион долго изучал ее взглядом, словно пытаясь понять, не смеется ли она над ним, а затем улыбнулся своей знаменитой улыбкой, которая волшебным образом преобразила его безобразное лицо. Он понял, что женщина говорит совершенно искренно, что у нее доброе сердце, и отнес все это на счет ее молодости. Жаль только, что мир, в котором она живет, со временем неизбежно изменит ее.

– По крайней мере, я могу тебя накормить, – проговорил Маррион и снял телефонную трубку, чтобы вызвать прислугу.

Клавдия действительно проголодалась. Она съела целую тарелку супа, подчистую умяла утку с овощами, а под конец – большущую порцию клубничного мороженого. Маррион ел мало, но помог ей расправиться с бутылкой вина. Они говорили о фильмах, книгах, и Клавдия, к величайшему своему удивлению, обнаружила, что Маррион читает даже больше, чем она.

– Я и сам бы с радостью стал писателем, – признался он. – Мне нравится писать, книги доставляют мне ни с чем не сравнимое удовольствие. Но, знаешь, мне еще ни разу не приходилось встречать писателя, который понравился бы мне лично, как бы ни восхищали меня его книги. Взять, к примеру, Эрнеста Вейла. Какие прекрасные книги он пишет, а в жизни – настоящий гвоздь в заднице. Почему так получается?

– Потому, что писатели и их книги – это не одно и то же, – ответила Клавдия. – Их книги – это квинтэссенция того хорошего, что есть в них самих. Каждый из них – это тонны горной породы, которые нужно разгрести для того, чтобы найти крохотный драгоценный алмаз.

– Ты ведь знаешь Эрнеста Вейла? – спросил Маррион, и Клавдия была благодарна за то, что в этом вопросе не прозвучало ни намека на непристойность. Ведь ему наверняка было известно о недолгой интимной связи, существовавшей когда-то между ней и Эрнестом. – Мне нравится то, что он пишет, но его самого я терпеть не могу. А его претензии к киностудии просто абсурдны.

Клавдия похлопала его по руке. Право на подобную фамильярность давало ей то, что она повидала его голым.

– Любой творческий человек имеет зуб на киностудию, – сказала она. – Не стоит на это обижаться. Тем более что, когда дело доходит до бизнеса, тебя никак нельзя назвать душкой. Я, наверное, единственный сценарист во всем городе, которому ты нравишься.

Перед тем как расстаться, Маррион сказал Клавдии:

– Если у тебя возникнут какие-нибудь проблемы, сразу звони мне.

Это был намек на то, что он не намерен продолжать личные отношения. Клавдия все поняла.

– Я никогда не воспользуюсь этим предложением в корыстных целях, – сказала она. – А если у тебя будут возникать какие-либо трудности со сценариями, звони мне. Советы – бесплатно, но если я стану для тебя писать, то на скидки не рассчитывай.

В переводе с профессионального языка данная фраза означала, что он нуждается в ней гораздо больше, нежели она – в нем. Это, конечно, было не так, но показало ему, что она верит в свой талант. Они расстались друзьями.

Машин на Тихоокеанском прибрежном шоссе было мало. Повернув голову влево, Клавдия увидела сверкающий на солнце океан и подивилась тому, как малолюдно на пляже. Какой разительный контраст с Лонг-Айлендом, куда она часто наведывалась, будучи помоложе. Над ее головой парили дельтапланы, летевшие совсем невысоко над линиями электропередачи и время от времени опускавшиеся на песок пляжа. Посмотрев направо, она увидела грузовик передвижной тон-студии и огромные кинокамеры. Значит, снимают какой-то фильм. До чего же она любит эту дорогу! Вероятно, так же сильно, как ненавидит ее Эрнест Вейл. Как-то раз он сказал, что выезжать на эту дорогу – все равно что садиться на поезд, идущий в ад.