Павел Шестаков - Давняя история Страница 27

— Кто знает, что мы увидим, когда пламя разгорится.

— Будете раздувать?

— Буду. Назовите и другую причину.

— Она проста. Тяжкие для меня воспоминания.

— Вы любили эту девушку?

— Да. Наивно?

— Почему?

Витковский приподнялся:

— Вы хотите знать, почему я не хочу говорить? Я даже вспоминать не хочу. Я не убивал ее, но если б не я, если б не моя глупость, щенячье поведение мальчишки, юнца, она была бы жива. Но это моя вина, и моя ответственность перед собой, а не перед вами, не перед законом. С точки зрения закона, на мне нет ни пятнышка, хотя Вера и права: я видел Татьяну в тот день, я был с ней в вестибюле кино, больше того, мы пошли из кино к нам, и погибла она, выйдя из моей комнаты…

Витковский поднялся и зашагал по комнате, а Мазин присел, ожидая пока Станислав Андреевич успокоится.

Он сказал Вове: «Я пойду», и вот спускается по крутой улочке к набережной, скользит по мокрому, присыпанному жужелкой последнему затаившемуся ледку, а навстречу плывет влажный; проникнутый свежестью и запахом взбудораженных оттепелью почек, ни с чем не сравнимый воздух ранней весны. И раньше чем Татьяна его, он замечает ее. Она стоит у парапета спиной, но ошибиться невозможно, и хотя робость охватывает Станислава с почти неодолимой силой, он идет быстрее и быстрее, чтобы никто не подошел к ней раньше, не увел, не похитил.

— Здравствуйте.

И видит в глазах ее недоумение и разочарование:

— Здравствуйте, Стасик.

Ему не нравится, когда его называют, как маленького, но не сейчас, сейчас его страшит одно — пойдет ли она в кино или откажется.

— Простите, мы с Куриловым прочитали вашу записку, но не нашли Алексея, а билеты он мне отдал еще раньше. Он занят сегодня.

— Занят? Он часто занят теперь? — спрашивает Татьяна насмешливо, не подозревая о муках Станислава. У нее свои муки, и за насмешливым тоном скрывается, доживает последние секунды надежда, а вдруг и в самом деле занят.

— Да, у нас сессия на носу, госэкзамены.

Но слова эти не могут укрепить надежду, вдохнуть в нее жизнь, слишком выразительно противоречит им весь вид Витковского.

— Стасик, не ври никогда, ладно? У тебя это не получается.

Она говорит «ты» потому, что ей не до церемоний, однако ему в этом обращении мерещится что-то особенное, сближающее их. Он достает билеты, четыре кусочка голубой грубоватой бумаги со штампами и цифрами, два билета на двухсерийный фильм, и держит их на ветру, забыв, что же с ними делать.

— Ну, давай, что же ты?

— Пожалуйста.

— Это все мне? Зачем так много?

— По билету на каждую серию.

— Все равно много. А ты разве не пойдешь?

У него дух перехватывает:

— Если вы не возражаете.

— Не возражаю. Гулять так гулять. Раз я твоему другу надоела, значит, свободна. Что хочу, то и делаю.

— Неправда, — говорит Стас глупо, — вам конечно, не хочется со мной идти.

— А тебе хочется?

— Да.

— Ну и пойдем. Только не стесняйся. Ты не знаешь, наверно, что нравишься девушкам?

— Зачем вы шутите?

— Говори мне «ты». И ничего не шучу. У тебя девушка есть?

— Нет нету.

— Вот, пожалуйста! У хорошего человека и девушки нету, а у подлецов сколько угодно.

— Это вы… ты про Муху так?

— Да хоть бы и про него! Думаешь, не знаю, чего он заметался? Будь спокоен, добрые люди доложили. Ну, дай ему бог счастья. Не все красивых любят, кому чего нравится. Или ошиблась я?

Ее лицо напряглось, непривычно изменилось, вместо приветливого, веселого стало недобрым, вымученным.

— Нет, Таня, это правда.

Она дернула головой, прогоняя мучительное:

— Вот и прекрасно, что правда. Я очень рада за него.

Ему было ужасно жаль ее, но он не знал, что сказать, и повторил любимые слова Мухина:

— Да вы не обращайте внимания. Плюньте.

— Плюнуть? — Она расхохоталась так неожиданно, что Стас перепугался: не истерика ли? — но тут же взяла себя в руки: — Спасибо за совет. Только как же я могу плюнуть? На кого? В душу себе плюнуть, что любила его?

Не мог он утешить ее, смягчить горе, и чувствовал это, но замолчать и уйти не находил сил, а продолжал бормотать жалкое, пустое:

— Нет, не плюнуть, не в душу… Это так… сказано неудачно… Но теперь-то вам за что его любить? Когда вы знаете… Теперь вы должны презирать его. Ведь он недостоин вашей любви, вас недостоин.

Они уже вышли к кинотеатру, здесь было много людей, — и тех, кому посчастливилось попасть на сеанс, а еще больше толкающихся, надеющихся раздобыть билет, если не в кассе, то с рук. Люди подходили, спрашивали: «Нет ли лишнего билетика?» и говорить в такой обстановке то, что говорил Станислав, было неуместно, но он не замечал этого, пока случайно не поднял глаза и не увидел рядом женщину, рассматривавшую их обоих, особенно Татьяну. Он узнал жену отца, и хотя ему нечего было стыдиться, смутился беспредельно, и замолчал, опустив голову, дожидаясь, пока они минуют Веру Александровну.

— Почему ж недостоин? Кто я такая? Он теперь по себе ищет, с высшим образованием.

Около самой билетерши Татьяна вдруг остановилась.

— Ну, что вы там? Проходите! — нажимали сзади.

Она отступила в сторону:

— Вот что, Стасик. Пойди сам. Ладно? У меня настроение пропало.

— Я видел этот фильм. Чепуха, в сущности.

— Почему — чепуха? Трогательная картина. Я ревела, когда смотрела. Ну, да я ж дура… Не хочешь, не ходи. Продай билеты, не вводи друга в расходы.

Она отдала ему билеты, их выхватили из рук, и снова они очутились на набережной. Быстро темнело, вокруг кинотеатра зажглись фонари, ветер уже не бодрил, а нес сырой вечерний холод.

— Я провожу вас.

— Не нужно, Стасик. Иди домой.

Что он мог возразить? Посмотрел только жалко, и она смилостивилась:

— Лучше я тебя провожу. Мне по пути. Я к подруге зайду.

И они пошли через редеющую постепенно толпу, но теперь он молчал. Уходили последние его минуты, и он не знал, как сберечь их, продлить.

— Что ты поскучнел? Мне сочувствуешь? — Он не ответил. — Хороший ты, мальчик, Стасик. Найти бы девушку тебе подходящую.

— Не надо мне никакой девушки.

— Это ты так говоришь, потому что не влюбился еще, не знаешь…

— Знаю.

— Из книжек, что ли?

— Не из книжек, — ответил он зло.

Она поверила, а может быть, и догадалась.

— Неужто неудачно влюбился?

Он промолчал.

— Да ты-то говорил ей?

— Нет.

Татьяна спросила осторожно:

— Она кто, студентка?

— Нет.

— Все равно, сказать нужно. Может быть, она…

Татьяна говорила искренне, но ему показалось, что она играет, смеется.

— Вы хотите, чтобы я сказал?

Они шли вдоль парапета. Выбоины в тротуаре, заполненные талой водой, затянулись непрочным ледком, стали незаметны в вечернем сумраке. Шли рядом, но он не решился взять ее под руку. И когда Татьяна вскинула глаза, услышав его последние слова, даже не смысл их, а тон, и поскользнулась, нырнув по щиколотку в ледяную воду, он не успел подхватить ее, поддержать.

— Ой! — вскрикнула она. — Полный туфель набрала.

Сверху раздался смех. Смеялся моряк, вахтенный наверно, с палубы пришвартованного к набережной судна.

— С первым весенним купанием, девушка! — закричал он, радуясь неизвестно чему. — Заходите сушиться с молодым человеком.

— Обойдемся, — ответила Татьяна недружелюбно.

— Тоже верно, — не обиделся моряк. — Кровь молодая, чего бояться?

Одной рукой держась за перила набережной, она сняла туфлю, выплеснула воду, потерла ладонью ступню. Было досадно: в сумке лежали боты, но она пришла в туфлях, думала понравиться Алексею, дура…

— Вы можете простудиться, — сказал Стас, довольный, что случайность прервала обострившийся разговор.

— Ерунда. Я редко болею.

— Все-таки неприятно. Хотите, зайдем к нам? У нас печка еще горячая. В два счета высушите.

— У вас мне нечего делать.

— Да ведь нет никого, а печка горячая.

Конечно, не о том он думал, чтобы уберечь ее от простуды, но и не заманывал, не хитрил, просто страшно было расстаться через минуту. Да и не надеялся он, что согласится она зайти, и неизвестно, почему она согласилась — то ли не хотелось оставаться одной, потому про подругу выдумала, не хотелось домой возвращаться, то ли приятно и утешительно немного было ей дослушать его сорвавшееся признание.

— Ладно, забежим на минутку. Где наше не пропадало!

Волнуясь, не сразу отпер он висячий замок, прошел через чуланчик, зажег свет, и они остались вдвоем в комнатушке, где трудно было протиснуться между тремя койками и круглым столом. Но печка в самом деле еще не остыла, и Татьяна, скинув туфлю, протянула ногу к поддувалу.

— Приятно-то как! Тепленько. А я мерзлячка, между прочим, хоть и редко болею.

— Грейтесь, — сказал он и присел за стол, сложив руки на клеенке.