Павел Шестаков - Давняя история Страница 28

— Грейтесь, — сказал он и присел за стол, сложив руки на клеенке.

— Я же просила тебя говорить «ты». Мне неудобно. Я тыкаю, а ты так вежливо обращаешься.

— Я еще не привык.

— Еще! — усмехнулась она. — Да когда же тебе привыкать? Наверно, мы и не увидимся больше.

— А в столовой…

— В столовой много не наговоришь. Да и уйду я оттуда скоро. Муж возражает. Хочет, чтобы училась я, не унижала его, с подносом бегая. Ты как думаешь, унизительная у меня работа?

— Нет, конечно. Но учиться лучше.

— Вот и ты мужа поддерживаешь.

— Зачем мне твой муж?

— А мне он зачем?

— Не любишь его?

— Чужой совсем.

— Почему же не уходишь?

— Брошу, наверно. А сама куда?

— Станешь учиться. Снова выйдешь замуж.

— За кого?

— Кто полюбит.

— Видишь, как меня любят? Один владельцем быть хочет, другому совсем не нужна. А ладно, ну их в банку. Все к лучшему, как говорят. Умнее стану. За битого двух небитых дают. Правильно, Стасик?

— Не знаю.

— Ну вот! Пригласил в гости, а сам букой сидишь, не развлекаешь. Побегу я. Просохла уже. У меня и боты есть.

Она провела ладонью, поправляя чулок.

— Посидите еще немножко.

— Зачем?

— Просто так. Со мной.

— Что это ты, Стасик?

— Я очень серьезно. Я очень люблю вас.

Если она и хотела услышать нечто подобное, то теперь не обрадовалась, увидела сразу, действительно, очень серьезно:

— Не нужно, Стасик.

— Знаю, что не нужно. Я сказать хочу только, сказать… Я уверен, это на всю жизнь. Я понимаю, вам неприятно меня слушать… Но, может быть, потом…

— Не нужно, Стасик, не нужно. Мне не неприятно. Наоборот, приятно, но не нужно…

Она тоже растерялась, увидев такую боль и такую муку. Это была такая любовь, с которой она не знала, как поступить. Она схватила пальто, скользнула в рукава.

— Хорошо, я не буду. — Он с ужасом смотрел, как пальцы ее проталкивают в петлю последнюю пуговицу. — Я не буду. Но вы должны знать… Ты должна знать… Никто никогда так не будет любить тебя, как я… Никто.

Не могла она не верить ему, но чем могла помочь?

— Я вижу, верю…

Он сказал все и опустил голову.

Она протянула руку, дотронулась до него:

— Стасик! Не переживай, ладно? Ну, что поделаешь, если невезучие мы с тобой? Что ж нам делать-то?

— Давай уедем вместе.

— Ну куда ж мы поедем! Не расстраивайся, прошу тебя. Не могу я помочь тебе. Так уж сложилось все.

Он не шевелился и не смотрел на нее. И она не могла уйти, бросить его, такого же несчастного, как сама она.

— Да пойми ты — девушек хороших полно, тебя еще многие любить будут.

— Не нужны мне многие.

— Ну что с тобой делать? — говорила она, охваченная волнением. — Не могу ж я связать тебя по рукам и ногам. Успокойся, миленький, до свидания. Слышишь? Пошла я. Ну, скажи, что все в порядке! До свидания. Ну, что ж ты молчишь?

Говоря это, она приближалась к нему, ее растерянное лицо было совсем рядом с его лицом, убитым, безнадежным, ей показалось, что на глаза его набежали слезы, захотелось провести пальцами по его щекам, но она не решилась, пальцы задержались на плече, и тогда он наклонил голову и прижался к ним губами. Это было все, чего он хотел, что мог позволить себе — поцеловать ей на прощание руку, и робость его растрогала ее, она приподнялась чуть на цыпочки, потому что он был выше, и поцеловала в губы.

— Ну вот и все. Теперь до свидания, миленький, до свидания, — говорила она, чуть задыхаясь и касаясь его грудью. — Пошла я, слышишь? — А сама слушала, как колотится рядом его сердце и свое тоже. — Пошла я. — И не уходила. — Ты не хочешь, чтобы я уходила, да? Ну что мне с тобой делать? Ну что?

Но, стоя рядом, и охваченные, может быть, самыми сильными в своей жизни чувствами, никогда они не были так далеки друг от друга, чем в этот миг. Потому что меньше всего хотелось Станиславу воспользоваться ее женской слабостью, был он для этого слишком юн, слишком чист и слишком неопытен, и воображение рисовало ему картины не страстные, а романтические, что-то вроде того, что шепнет она ему: «Да, жди, и я буду с тобой». И уйдет, шепнув и оставив его счастливым, осчастливленным. Остальное же, то, что было у нее с мужем (Муху он почему-то не брал во внимание), наступит потом, неважно когда, и это не только его целью не было, но пугало, внушало страх, как все, что надлежит переступить впервые.

А ей такое — шепнуть и уйти — и в голову не приходило, и не только потому, что была бы это ложь, но и потому, что не могла она представить себе мужчину, который едва не плачет от любви, добиваясь от женщины одних слов, обещаний. Этого она понять не могла — ни интеллект ее, ни здоровый организм такого чувства разделить, откликнуться на него не могли. Она могла дать лишь то, на что была способна, что умела, а это было для Станислава и слишком много и слишком мало одновременно.

Однако Татьяна не понимала этого. Повинуясь желанию, где смешались и жалость, стремление утешить, и мстительное чувство к отвергнувшему любовнику, и непреходящее недовольство мужем, и что-то материнское, нежное и женское, уже взбудоражившее ее, потому что робость и беспомощность Стаса тоже волновали, хотя и не так совсем, по-иному, чем грубоватая самоуверенность Мухина, повинуясь этим смешавшимся и смутившим ее чувствам, она шептала:

— Ты не хочешь, чтобы я уходила? Да? Да? Хочешь, чтобы я осталась? Да? Ну ладно… Как же я тебя брошу такого?.. Ну, помоги мне расстегнуть пальто… Какой ты неловкий…

А потом произошло мучительно стыдное. Погас свет, и он, ошеломленный, слышал, как она снимает с себя что-то, и ему тоже нужно было что-то снять, а это казалось диким, нелепым, вот так начать раздеваться, но и отступать было некуда, и он раздевался, не представляя, что же произойдет через секунду. Когда она оказалась рядом на кровати, достаточно раздетая для того, чтобы он смог снять остальное, он попробовал обнять ее, потому что так нужно было поступить в том положении, в каком он оказался. Рука его скользила в темноте по незнакомому телу, бретелькам бюстгальтера, шелку комбинации, — и все это было так непривычно, что он не ощутил ничего, кроме удивления, стыда и сомнения, что все это происходит на самом деле. Он гладил ее плечи и не решался опустить руку ниже.

— Ты в первый раз, да? — шепнула Татьяна, догадавшись. — Не волнуйся, не нужно, сейчас будет хорошо, — уговаривала она ласково, прижимаясь к нему.

Он сделал отчаянную попытку и нагнул ее, схватив за плечи. Она подчинилась быстро, прильнула всем телом. Кровать скрипнула, и скрип этот испугал его, он вздрогнул.

— Ничего, ничего… не бойся.

Пробежали отвратительные минуты.

— Я не могу… Уйди, — попросил он в отчаянии.

— Ну что ты? Ты просто растерялся немного.

— Уйди.

И, отвернувшись, уткнулся лицом в подушку.

Одевшись, она наклонилась над ним и поцеловала в мокрую от слез щеку:

— Видишь, как все не просто. Успокойся. Я не буду к вам больше приходить.

И не пришла. Через десять минут ее убили в ста метрах от порога их дома. Убили потому, что он не мог стать мужчиной, не пошел даже проводить ее, а лежал, уткнувшись носом в подушку, размазывая слезы кулаком, пока ее били по голове. И обо всем этом нужно рассказать незнакомому чужому человеку, который ищет убийцу и подозревает Мухина! Да разве сам он, Витковский, стал бы защищать Мухина, если б хоть на секунду заподозрил его?! Но он не сомневался, потому что через какое-то короткое время после тех, стыдных, минут открылась дверь и в нее не вошел, а как-то вполз Мухин, хотя двигался он и не на четвереньках, однако в таком состоянии, что хотелось сказать — вполз.

Вполз и остановился, глядя на Стаса вытаращенными глазами:

— Слушай… Ты знаешь… знаешь… знаешь, что…

И как не потрясен был Витковский, он сразу увидел, что потрясение Мухина сильнее.

— Что с тобой?

— Там… Там… Татьяна лежит… мертвая.

— Что?!

— Там, в проулке.

И Стас вскочил и побежал, вернее, хотел побежать, но Мухин поймал его сзади за высунувшуюся из штанов рубашку и шепнул:

— Стой. Нельзя.

— Почему — нельзя?

— Нельзя, нельзя.

И, уронив голову на стол, Мухин заревел, затрясся, и заколотил кулаками ко коленям.

Витковский схватил кружку с водой и вылил ее на трясующуюся голову Мухина:

— Лешка, Лешка!

Потом только вышел он из дому, и уже не побежал, а пошел в сторону проулка, и чем ближе подходил, тем медленнее шел, и людей и милицию увидел с радостью, так жутко ему было, и когда милиционер сказал грубовато:

— Проходи, проходи… Не кино тут.

Он сразу подчинился и не сделал попытку заглянуть через головы…

— Да, я любил эту девушку, — сказал он Мазину, — что было со всех точек зрения нелепо, но, как вы понимаете, любовь нельзя рассматривать с точек зрения. Это вы сейчас пытаетесь рассмотреть, а я просто страдал, а потом произошла трагедия, и…