Оса Ларссон - Черная тропа Страница 28

По дому мама делала все, что нужно, — убиралась, готовила еду, стирала одежду. Но на самом деле лишь ее руки механически делали свое дело. Мысли витали где-то далеко. Случалось, что папа сердился.

— Суп пересолен, — говорил он и отодвигал от себя тарелку.

Но она не обижалась. Как будто несъедобную еду приготовил кто-то другой.

— Хочешь, сделаю тебе бутерброд? — предлагала она.

Если он жаловался, что в доме беспорядок, мама начинала убираться. Наверное, поэтому папа решил взять меня. Ей он сказал, что им пригодятся деньги. Возможно, он и сам так думал. Но чем больше я размышляю об этом, тем яснее понимаю — он надеялся, что грудной ребенок заставит ее вернуться в этот мир. Как тогда, когда Антте был совсем маленьким. Тогда она не бродила с отсутствующим видом. Возможно, новый ребенок сделает ее нормальной женой.

Отец хотел открыть ее потайные двери, но не знал, как это сделать. И он понадеялся, что я стану тем мостом, который вернет ее обратно к нему и Антте. Но получилось наоборот. Она писала красками. Я лежала на полу в ателье и рисовала карандашами.

— Что с тобой, черт подери? Ну-ка марш на улицу дышать свежим воздухом! — крикнул мне отец и хлопнул дверью.

Я не понимала тогда, почему он так сердится. Ведь я не сделала ничего плохого.

Теперь я понимаю его гнев. Впрочем, я отчасти понимала его уже тогда, но мне не хватало слов. Но я рисовала его. В моей комнате в мансарде у Маури висят почти все работы. Там есть стилизация под Эльзу Бесков.[19] Хотя тогда я даже не знала, что такое стилизация.

Картинка изображает маму и дочку, которые собирают в лесу чернику. Чуть в стороне среди узловатых старых берез стоит медведь и смотрит на них. Он стоит на задних лапах, слегка опустив голову. Его взгляд трудно поддается интерпретации. Если закрыть половину морды медведя рукой, то видно, что у нее разные выражения: одна половина сердитая, а вторая — грустная.

Боже мой, этот медведь так похож на моего отца, что я невольно улыбаюсь. И на Антте он тоже похож. Но мне это открылось гораздо позже.

Помню Антте, стоящего в дверях ателье. Ему одиннадцать лет. Мне семь. Мама выбирает картины. Ей предложили выставить пять работ в картинной галерее в Умео, но она затрудняется в выборе и спрашивает мое мнение.

Подумав, я показываю пальчиком. Мама кивает и продолжает размышлять.

— А мне кажется — лучше взять вот эти, — говорит Антте, появляясь в дверях. Он показывает совсем на другие картины — не те, что выбрала я, и требовательно смотрит то на маму, то на меня.

В конце концов, мама выбирает те картины, на которые указала я. Антте стоит в дверях, грустно повесив свою медвежью голову.

Бедный Антте. Он считал, что мама делает выбор между мною и им. На самом деле она выбирала между произведениями. Никогда не предпочла бы она более слабую картину только для того, чтобы его порадовать. Все так просто. И так сложно.

То же самое касалось и отца. Наверное, в глубине души он это понимал. Он чувствовал себя совершенно одиноким в той реальности, которая касалась дома и детей, постели, соседей, оленей, саамского совета.

Помню, как еще до школы, когда отец и Антте уезжали, я помогала маме искать в большой кровати обручальное кольцо. Во сне она каждый раз снимала его.

Теперь ее нет. Когда тело перестало ей подчиняться — думаю, это было самое тяжелое время.

До того, как это случилось, она частенько до позднего вечера стояла в своем ателье перед мольбертом и рисовала. Совершенно неоправданное занятие по сравнению с заказами для «Маттарахкка» и магазинчика в Лулео, который продавал ее серебряные украшения и керамических зверюшек.

Я пыталась сделаться невидимой. Сидела на лестнице, ведущей на второй этаж, в нашу квартиру из двух комнат и кухни, и смотрела на бывший зал ожидания. Наш дом наполняли запахи, старые и новые. Зимой, в тридцатиградусный мороз, помещение не проветривали. В доме пахло затхлостью и мокрыми собаками с ноткой запаха оленьей шкуры — такой запах у нее появляется, когда сало уже немного начало прогоркать. В ателье хранилось много предметов, которые напоминали матери о ее детстве. Передвижные колыбельки и зимние ботинки, рюкзаки и шкуры. А по вечерам среди полного затишья — запах скипидара и масляных красок или глины, если она занималась керамикой. Лестницу я знала, как свои пять пальцев, беззвучно спускалась все ниже и ниже, избегая тех мест, где ступеньки скрипели. Осторожно нажимала на ручку двери, ведущую в ателье. Сидя в холле, наблюдала за ней через щелочку. Меня более всего привлекала ее рука, движущаяся вдоль полотна. Длинные, размашистые движения широкой кистью. Отчетливое постукивание ножом. Изящный танец тонкой кисточки из меха куницы, когда они наклонялась к полотну и прорисовывала мелкие детали — стебельки травы, торчащие из сугроба, или ресницы на глазу оленя.

Обычно она не замечала моего присутствия или делала вид, что не замечала. Иногда она говорила:

— Тебе давно уже пора лежать в постели.

Тогда я отвечала, что мне не спится.

— Тогда ложись здесь.

В зале стоял старый диван из сосны, обтянутый цветастой тканью. На нем лежало несколько шершавых одеял, чтобы защитить сидение от собачьей шерсти. Я ложилась, натянув на себя одно из них.

Муста и Сампо виляли хвостами, приветствуя меня. Я укладывала ноги между собаками, чтобы им не приходилось подвигаться.

В коробке в углу лежали все мои рисунки, сделанные карандашом, фломастерами и мелками. Я мечтала рисовать маслом, но это было слишком дорого.

— Купишь краски, когда начнешь подрабатывать летом и накопишь собственные деньги, — сказала мне мама.

Я мечтала накладывать один слой на другой. Это было почти физическое влечение. Когда я намазывала бутерброд, этот процесс растягивался надолго: наносила масло слоями, стараясь, чтобы оно лежало ровно, как только что выпавший снег, — или слоилось, как следы пороши.

Иногда я просила мать дать мне порисовать, но она была непреклонна.

Как-то она рисовала зимний пейзаж. Я сказала:

— Можно, я напишу что-нибудь вот здесь, в уголке? А ты потом закрасишь, и будет не видно.

Мама взглянула на меня с интересом.

— Зачем тебе это нужно?

— Это будет как маленькая тайна. Между мной, тобой и картиной.

— Нет, это все же будет заметно: что слой краски в одном месте толще и имеет иную структуру.

Я не сдавалась.

— Тем лучше, — ответила я. — Тогда того, кто смотрит на картину, будет разбирать любопытство.

На этот раз она улыбнулась.

— Идея хорошая. Давай попробуем сделать по-другому. — Мама дала мне несколько листов белой бумаги. — Нарисуй свои тайны, — сказала она мне, — а затем приклей сверху еще один лист и нарисуй на нем что-нибудь другое.

Я сделала так, как она сказала. Эта картина до сих пор хранится у меня в коробке здесь, в доме моего единоутробного брата.

Маури. Он роется среди моих картин и рисунков. С тех пор, как умерла Инна, он производит впечатление человека, у которого нет пристанища. Он владеет всей усадьбой и еще много чем, но это нисколько не помогает. Он приходит и смотрит на мои рисунки. Задает массу вопросов.

Я делаю вид, что ничего не чувствую, и рассказываю. При этом продолжаю поднимать гантели. Если в горле у меня встает ком, я меняю гантели или начинаю перенастраивать тренажер.

Я сделала ту картину так, как предложила мама. Ничего особенного, конечно же, ведь я была еще ребенком. На первой странице зимняя береза и силуэт горы вдалеке. Железная дорога, извивающаяся по бескрайним просторам. Этот лист приклеен поверх другого. Но правый нижний угол не приклеен и завернут вверх. Я накрутила его на карандаш, чтобы он не лежал ровно на нижнем рисунке. Мне хотелось, чтобы зрителя охватило желание разорвать листы, чтобы рассмотреть рисунок, расположенный внизу. От него видна только лапа собаки и тень от кого-то или чего-то. Я-то знаю, что это женщина с собакой, и солнце светит ей в спину.

Мое произведение очень понравилось маме. Она показала его папе и Антте.

— Какие свежие идеи! — проговорила она, касаясь пальцем завернутого угла.

Меня переполняло чувство счастья. Будь я домом, с меня в этот момент слетела бы крыша.

В полиции Кируны проходило утреннее совещание. Часы показывали семь утра, однако никто не казался вялым и сонным. След еще не остыл, и расследование пока не зашло в тупик.

Анна-Мария Мелла сделала резюме собранных сведений, показывая на фотографии, укрепленные на стене:

— Инна Ваттранг, сорок четыре года. Она приезжает на лыжную базу отдыха «Каллис Майнинг»…

— …в четверг во второй половине дня, по данным авиакомпании, — вставил Фред Ульссон. — Из аэропорта берет такси до Абиску. Поездка обошлась ей в немалую сумму. Я разговаривал с водителем, который ее вез. Инна была одна. Я спросил, не рассказывала ли она о чем-нибудь по дороге, но он ответил, что та была молчалива и подавлена.