Стенли Эллин - Домашний спектакль Страница 3

– Пьеса хорошая, – закричала на него Гарриет. – Лучшая, в которой вы когда-либо играли, и если это непонятно...

Теперь Майлс и сам стал кричать.

– Тогда введите другого! Может, она еще лучше станет!

Бен сложил руки и умоляюще протянул их Майлсу.

– Послушайте, Майлс, но вы же знаете: в этой роли видят только вас и никто другой ее сыграть не сможет, – сказал он. – И войдите в мое положение. Я пишу уже пятнадцать лет, и это первый успех...

Майлс медленно приблизился к нему.

– Клоун, – сказал он спокойно. – Вы себя хоть немножко уважаете? И, не дожидаясь ответа, вышел из библиотеки и хлопнул дверью.

В комнате гости разбились на группки, слышался приглушенный гомон, голубая дымка, как прозрачное одеяло, лежала посредине между полом и потолком. Майлс заметил, что на пианино опрокинули стакан – лужа сверкающей тесемкой стекала по красному дереву, и на пушистом ковре образовалось мокрое пятно. Томми Мактоуэн со своей последней перезрелой блондинкой – Нормой, или Альмой, или как Как-Ее-Там сидели на полу и, разбросав пластинки, безуспешно пытались их собрать: клали поверх кучи одну в то время как другие летели в сторону. Над стойкой словно циклон пронесся: уцелело лишь несколько пустых тарелок и обгрызенных кусочков хлеба.

"Все это, – с сардонической усмешкой подумал Майлс, свидетельствует о том, что встреча друзей прошла с потрясающим успехом”.

Но даже царившее в этой комнате лихорадочное возбуждение не смогло его согреть: озноб, который Майлс, очевидно, принес с собой из библиотеки, не проходил. Он потер руки и, когда это не помогло, почувствовал страх: а вдруг у него и в самом деле что-нибудь серьезное? Лили ведь не та женщина, которая с радостью возьмет на себя роль сиделки при инвалиде. И будет не так уж и не права: он тоже вряд ли согласится на роль Роберта Браунинга в случае с Элизабет Барретт.

Ни ради Лили, ни ради кого-либо другого. Значит, анализы лучше не делать вообще. Пусть что-то и не в порядке – он и знать ничего не хочет.

– По-моему, вас что-то тревожит?

Это был доктор Маас. Он стоял рядом, прислонившись к стене, руки в карманах, и с задумчивым видом смотрел на Майлса. “Все изучает, сердито подумал Майлс – будто клопа в микроскоп”.

– Нет, – бросил Майлс. А потом передумал:

– По правде говоря, да.

Тревожит.

– И что же?

– Нехорошо мне. Знаю я ваш диагноз, но чувствую себя паршиво.

– Физически?

– Конечно, физически. Что вы хотите сказать? Что все дело в состоянии духа и тому подобная ахинея?

– Я вам ничего не хочу сказать, мистер Оуэн. Это вы мне говорите.

– Хорошо. Тогда интересно, откуда такая уверенность. Ни анализов, ни рентгена – ничего, а ставите диагноз. Откуда? По-моему, вы вообще считаете, что физически у человека все в порядке и надо только отдать себя в руки какому-нибудь хорошему, дорогостоящему психоаналитику...

– Прекратите, мистер Оуэн, – холодно перебил его доктор. – Я принимаю как должное ваш отвратительный тон, ибо не в себе вы, без сомнения. Но ваше воображение поистине безгранично. Я не занимаюсь психоанализом и никогда этого не говорил. И вообще я не врач. Людям, с которыми я имею дело, помочь, к сожалению, уже ничем нельзя, и мой интерес к ним, так сказать, чисто академический. Но чтобы меня принимали за мошенника, выискивающего себе жертву...

– Ну тогда, – прервал его Майлс, – я извиняюсь. Правда, извиняюсь.

Не знаю, что на меня нашло. Может, из-за этого сборища – я их ненавижу, мне всегда от них плохо. Но, честное слово, я извиняюсь за то, что на вас набросился.

Доктор мрачно кивнул.

– Разумеется, – сказал он. – Разумеется. – Потом нервно провел пальцами по своему блестящему черепу. – Хотел, правда, еще кое-что вам сказать, но боюсь, что обидитесь.

Майлс засмеялся.

– По-моему, вы просто со мной расквитаетесь.

Доктор помедлил, а потом сделал жест в направлении библиотеки.

– Так вот, мистер Оуэн, я слышал многое из того, что там говорилось. Я не подслушивал, но дискуссия стала слишком горячей, верно? И с этой стороны двери все было слышно.

– Правда? – осторожно спросил Майлс.

– Эта дискуссия, мистер Оуэн, – ключ к вашему нынешнему состоянию.

Вы резко оборвали ее и сбежали. Назвали ситуацию “рутиной”, считаете невыносимой – скорей от нее прочь.

Майлс выдавил из себя улыбку.

– Что значит, “назвал рутиной”? Разве для этого есть другое слово?

– По-моему, да. Я бы назвал это ответственностью. О вашей жизни, мистер Оуэн, как театральной, так и личной, пишут во всех газетах; я бы написал, что большая часть ее есть так или иначе бегство от ответственности. Не кажется ли вам странным, мистер Оуэн, что независимо от того, как далеко и насколько быстро вы бежите, у вас все равно возникают те же проблемы?

Майлс сжал и разжал кулак.

– В конце концов, – ответил он, – это мое дело.

– Здесь вы ошибаетесь, мистер Оуэн. Ваше решение бросить играть затрагивает интересы не только тех, кто занят в спектакле, но и всех тех, кто имеет к нему хоть малейшее отношение. Вот вы оставляете одних женщин, заводите других, а ведь им это, между прочим, далеко не все равно. Представляете, что они могут выкинуть? Как себя повести?

Извините за нравоучения, мистер Оуэн, но нельзя кидать в воду камешки и не замечать, что от них идут круги. Вот почему, когда вы говорите “рутина”, то видите во всей ситуации только самого себя. А когда я говорю “ответственность”, то думаю обо всех.

– И каков же рецепт, доктор? – спросил Майлс. – Продолжать гореть в этом маленьком частном аду, потому что, если попробовать из него выбраться, можно кому-нибудь наступить на ногу?

– Выбраться? – удивленно спросил доктор. – Вы действительно полагаете, что вам удастся выбраться?

– Плохо же вы меня изучили, доктор. Понаблюдайте еще – увидите.

– А я и наблюдаю, мистер Оуэн, и вижу. С чисто академическим, как я сказал, интересом. Мне одновременно интересно и удивительно наблюдать, как человек пытается бежать из своего “маленького частного ада”, и видеть, что он носит этот ад в самом себе.

Майлс попытался сделать протестующий жест, но не смог.

– Другими словами, – съязвил он, – долой традиционные средства, есть кое-что и посильнее.

Доктор пожал плечами.

– Вы же все равно не верите.

– Нет, – подтвердил Майлс, – не верю.

– Должен признаться, я был убежден в этом. – Доктор улыбнулся и вдруг снова стал похож на пухлого непослушного мальчугана. – Потому-то мне с вами так легко и интересно.

– Интерес, конечно, чисто академический.

– Разумеется. Майлс рассмеялся.

– А вы мне нравитесь, доктор. С вами я бы с удовольствием пообщался еще.

– Пообщаемся, мистер Оуэн, не сомневайтесь. Но сейчас, мне кажется, вы кому-то срочно понадобились. Там, у двери.

Майлс посмотрел туда, куда указывал доктор, и сердце у него ушло в пятки.

"Господи, только бы никто другой не заметил”, – подумал он, бросившись в коридор и загородив дорогу пытавшейся войти женщине.

Затем он оттеснил ее к входной двери и, схватив за плечи, резко потряс и сердито прошептал:

– С ума сошла! Думать надо, прежде чем являться!

Она высвободилась из его объятий и кончиками пальцев аккуратно поправила воротник пальто. Пальто, которое стоило Майлсу месячного жалованья.

– Не слишком же ты любезен, Майлс. Или всех гостей так встречаешь?

"

Даже в темноте коридора она выглядела ослепительно. Бледное лицо, надутые губы, высокие скулы, раскосые глаза, сверкающие грозным огнем.

Он пошел на попятную.

– Ну ладно, прости, прости. Но, боже мой, Лили, ведь в той комнате сейчас две дюжины самых великих бродвейских богов. Хочешь, чтоб о нас все знали, так можно просто перестать давать Уинчелу на чай – и все тут.

Она почувствовала, что овладела положением.

– Дорогой, я не хотела. Я вовсе не хотела устраивать сцены, просто ужасно. И нам это совсем ни к чему, правда?

– Ты прекрасно знаешь, что ни к чему, Лили, надо же думать. Есть ведь такое понятие, как “благоразумие”.

– Но есть, дорогой, и такое понятие, как “водить за нос”. И, по-моему, последние два месяца ты только этим и занимаешься.

Майлс рассердился.

– Я же тебе сказал, что в подходящее время и подходящим образом разделаюсь со всем. Сегодня я объявил старику Эйблу, что ухожу.

Собирался поговорить и с Ханной, но пришел народ. Завтра, когда мы будем наедине...

– Но до завтра, дорогой, многое может измениться. Слишком многое.

– Что это значит?

Она нащупала сумочку, достала оттуда конверт и с триумфальным видом помахала им у него перед носом.

– А вот что. Двухместная каюта на пароходе – завтра он и отплывает.

Видишь, дорогой, у тебя совсем не так много времени, как ты думал.

– Завтра? Но мне сказали, что билеты распроданы на месяц вперед!

– Но бывает и возврат. Два часа назад кто-то отказался, я их взяла – и сразу сюда. И если бы не этот ужасный туман – ничего не видно, доехала бы быстрее. Моя машина у подъезда, Майлс. Упакуй сейчас только самое необходимое, остальное – на пароходе. Я иду вниз и жду тебя, Майлс, потому что с тобой или без тебя, но завтра я отплываю. Ты ведь не будешь на меня сердиться, правда, дорогой? Молодость-то уходит.