Гай Себеус - Эмоциональная диверсия Страница 3

В обширной турлучной* хижине клубилось неимоверное количество детей всех возрастов и женщин с детьми на руках. Семейство было необычайно плодовитое. Одна печаль: кормилец для всей этой оравы был всего один.

Причина, по которой Перегрин (он и не протестовал против данного имени) не сбежал тут же, окончательно и безоговорочно, от всей этой скученности, вони и суеты – его бессознательное состояние по приезде.

Перевозка далась ему очень непросто.

Возница тоже искренне изумлялся, что пострадавший седок до сих пор жив: судя по полученным ранам и переломам, этого не должно было случиться. Поэтому, пока перевозил, всё проверял, не «отпустить ли уже с миром» это истерзанное тело?

Но «тело» оказалось упрямое и не желало сдаваться. В отличие от сломленного духа.

– Зря ты меня тащил сюда, – первое, что прошептал Перегрин, перенесённый из повозки в хижину, на помост, застеленный сухой травой, пахнущей остро и одуряюще. – Чувствую, сил уже нет. Да я и не хочу жить. Без моей Оливии.

Он хотел отвернуться к стене, пытаясь скрыть слёзы бессильного отчаянья, но боль остановила его. Сознание, сжалившись, уплыло в спасительные края.

…Милое личико Оливии приблизилось, губы беззвучно шептали… Что? Не разобрать…

Как ласкает сердце её красота!

Как ЛАСКАЛА сердце, до того, как увидел он её там, внизу – …нет, не хочу думать об этом!..

Тьма с готовностью стянулась к центру…

*Турлучная хижина – стены из шестов, вкопанных в землю, переплетенных лозой или хворостом и обмазанных глиной.

Однако Возницу не волновали тонкости самочувствия больного, он торопился, был деловит и совершенно не расположен к сантиментам. Слушает ли его кто-нибудь, его тоже не заботило.

Худое безбородое лицо было бесстрастно, даже брезгливо. Чувствовалось: недоволен собой. Тулуп он сбросил, но столь же уродливую танаидскую шапку с гребнем и широким оплечьем снять даже не помыслил. Похоже, сросся с ней, забыв на голове на годы, судя по засаленности и обтрёпанности.

– Ну, прости, дорогой. Раз уж дело сделано, придётся тебе жить. В моём доме больные не умирают. Я с тобой и так уж один раз понапрасну постарался – зря грызанул, – искоса глянул на перевязанную кисть чужака, покрутил носом и добавил, – хотя, ума не приложу, как я мог ошибиться, совсем нюх потерял: живого с мёртвым спутал!

Куренье травяных дымов, организованное его быстрыми руками, мгновенно отпугнуло прилипчивую детвору, с визгом вылетевшую веселиться наружу.

То, что больной обмяк и не сопротивлялся, помогло Вознице, не тратя времени на утешенья, быстро и ловко обмыть и перевязать его, пристроить укрепы к переломам. При этом он всё время что-то приговаривал, приборматывал.

Иногда эти тексты были так красивы, что Перегрин, обрывочно приходя в сознание, даже изумился: это ж подлинная поэзия! Но чувствовал, что если бы спросил этого худосочного обтрёпыша, что все эти песнопения означают, тот просто отшутился бы, плотней надвинув свою уродливую шапку.

Края, в которые удалялся бедный Перегрин, на этот раз были полны материнской заботы и ласки.

– Что с тобой, мой бедный?

– Мне плохо, мама!

– Чем тебе помочь?

– Как жаль, что ты не со мной!

– Я с тобой, мой родной!

– Мама-мама, я не хочу жить!

– Тебе нельзя, без тебя она не выживет.

– Кто «она»? Моя Оливия умерла и похоронена. Моё сердце, моя жизнь похоронены вместе с ней. Там, рядом с этой проклятой лощиной, погубившей нас.

– Твоя маленькая дочь без тебя не выживет. Держись мой дорогой! Тебе просто необходимо выжить, чтобы могла выжить ваша с Оливией девочка!

– …Родилась девочка?

– Да…

– Она выжила?

– Пока она жива. Но что с ней будет дальше, зависит от тебя.

– Но где же она?

– Ты найдёшь её…

– Мне придётся жить?

– Тебе придётся помочь ей, милый…

2

Перегрин так загулялся по ту сторону сознания, что Возница забеспокоился.

Ему было непонятно, что он сделал не так, почему больной так долго не приходит в себя. Оставалось попробовать ещё одно средство. Он достал перстень, ради которого пришлось откусить палец чужеземца, покрутил его. Очень старая вещь. И очень непростая.

Он не ошибся в своём предположении. Как только перстень оказался на пальце, соседнем с откушенным, …больной открыл глаза.

– Где ребёнок? – пробормотал он непослушными губами.

– Что? – Возница не ожидал столь быстрого результата.

– Рядом с нами, там, внизу, куда мы свалились, был ребёнок. Моя Оливия… Роды начались как раз перед тем, как это случилось… Где он, ребёнок?

– Я …слышал ребёнка. Но не видел его, – Возница решил, что быть честным в этой ситуации лучше всего.

– Так ты слышал ребёнка, но не забрал его? – больной возвысил голос.

– Там была тьма кромешная! – Возница, услышав собственные оправдательные интонации, разозлился и попёр в наступление. – А за тобой охотились! Ты был со мной недостаточно откровенен: не сказал, что тебя преследуют какие-то бандиты! Я запросил бы больше денег за риск связываться с тобой!

– Но как ты мог бросить беспомощного ребёнка? – еле вставил Перегрин и замолк от напора.

– Беспомощного?! Это я среди вас всех – беспомощный! Оглянись! Что ты видишь вокруг? Да-да! Кучу голодных ртов! Здесь не один ребёнок! И помощи – никакой, ни от кого! Кто взялся бы кормить их всех, если бы меня убили, ради твоей прихоти? Задумайся!

– Ребёнок – не прихоть. Он – дар Создателей, – еле слышно проговорил больной, будто не свои слова. – Мы же договорились… Ты же взялся… Я поверил тебе…

– Он мне поверил! Вот спасибо за честь! – Возница распалился, его глаза из-под надвинутой шапки сверкали гневно и непримиримо. Хриплый голос звучал так резко, что детвора и женщины, постоянно мельтешащие вокруг, испуганно притихли. – А что мне дало общение с тобой? Кучу неприятностей, которую совсем не окупила плата, полученная перед поездкой? И, судя по твоему состоянию, расплатиться за лечение ты тоже не собираешься?

– Прости…

– То-то же! Спасай вас тут каждого, да ещё выслушивай потом! – Возница сердито гремел плошками, прибирая и рассовывая по полкам и коробам свои «лекарства».

Больной притих, даже дыхание стало еле слышным, как если бы он добровольно решил не дышать. Но когда Возница встревоженно обернулся, он встретил его вопросом.

– Его можно найти?

– Ребёнка-то?

– Да.

– Тебе это надо?

– Да, очень.

– Понимаю тебя, – Возница присел напротив и пристально всмотрелся в глаза постояльца.

– Так ты поможешь?

– Думаю, это возможно. Здесь все обо всех всё знают. Особенно о новых людях. Я помогу, …постой, не благодари! Помогу, но только, если заплатишь мне. Ты, похоже, из тех людей, с которых плату следует брать заранее, потому что они постоянно норовят свинтить из этого мира. И зачем я только связался с тобой! Не мог мимо пройти!

– Как же я заплачу, если у меня украли всё, что было? Ты лучше меня знаешь об этом.

– Нет денег – нет дела!

– Ну и мерзавец же ты! Это ведь по твоей вине моего ребёнка украли! Если бы ты не струсил, как последний негодяй…

– Да, я мерзавец. И негодяй, – злобно ощерился Возница. – И это единственная причина, по которой я могу кормить семью. Поэтому я горжусь тем, что ты считаешь оскорблением. Ради денег я готов и продать, и предать, и убить! Больше того: после ещё и не обижаться на оскорбления! Не нравится? Можешь убираться! В тебе здесь не сильно нуждаются!

Перегрин, словно от удара, обессиленно откинулся на своём ложе.

Возница, сочтя разговор оконченным, поднялся и собрался было уходить. Но тут Перегрин от ненависти сжав кулаки, застонал от боли и воскликнул.

– Перстень! У меня же остался перстень! Возьми его! Он, правда, старый и потёртый, но посмотри, какая тонкая работа! Его подарила мне мать, на память. Но, думаю, она будет рада, если он послужит …другому делу.

Увидев ответное выражение лица своего лекаря, Перегрин смутился.

– Что? Что не так?

– Ты хочешь отдать свой перстень?

– Да, а что тебя не устраивает? Тебе ведь нужна плата? У меня нет больше ничего, кроме этого перстня.

– Но он не годится для оплаты!

– Почему? Он тебе не нравится?

Возница засучил рукав, прикрывающий кисть, и Перегрин увидел такой же перстень, только развёрнутый выпуклостью в ладонь. Разочарованно вздохнул.

– А, так у тебя такой уже есть, поэтому ты не хочешь брать?

Возничий, будто не слыша, мягкой звериной поступью вернулся к постели больного.