Командировка - Яроцкий Борис Михайлович Страница 3

Следуя правилам своего бывшего связника, Иван Григорьевич направился на центральный рынок.

Над городом ВПК висело огромное белесое сентябрьское небо. От великой реки, покрытой дымкой, тянуло влажным холодом. С каштанов облетала пожелтевшая листва, засыпала разбитые тротуары. Тощие бродячие собаки копались в кучах мусора. Мусор был повсюду, как будто город никогда не убирали.

Город был тот и не тот. За сорок лет изменился, постарел. Главная улица, в прошлом проспект имени Ленина, уже называлась бульваром Незалежности. Вдоль бульвара, под сенью высоких ветвистых кленов, тянулись приземистые облупленные трехэтажки. В них, насколько помнится, жили заводские итээровцы. В глубине дворов еще сохранились выкрашенные в бордовый колер одноэтажные с печными трубами коттеджи. Строили их военнопленные. В этих коттеджах жили руководители города и директора «почтовых ящиков».

Сравнительно новым оказался четырехэтажный дом с широкими окнами и широким с добрый десяток ступенек подъездом. Перед домом стоял вылитый из белого металла памятник Ленину. «Видимо, раньше здесь был горком партии», — предположил Иван Григорьевич. Над этим, самым высоким домом бульвара Незалежности, слабый ветер, тянувший с Днепра, лениво шевелил серое полотнище. Не трудно было догадаться, что желто-голубой колер выжгло горячее летнее солнце.

В бывшем здании горкома партии, объяснили Ивану Григорьевичу, помещалась мэрия.

Центральный рынок, как и сорок лет назад, был рядом с троллейбусным парком. Троллейбусы не ходили: линии были обесточены. Поэтому территория рынка начиналась уже в троллейбусном парке: челноки-коммерсанты приспособили вагоны под ларьки, а чтоб товар не разворовывали, окна забили стальными листами. На самом же рынке торговали с рук, но и здесь были ларьки — прямо на землю поставлены контейнеры для морских перевозок. Ларьки принадлежали кавказцам, малорослым, смуглым до черноты жилистым джигитам. За прилавками стояли молодые полнотелые украинки в кожаных куртках. Товар был из Турции. Бойкие на язык продавщицы зазывали покупателей. Одна такая зацепила Ивана Григорьевича:

— Ей, мужчина! Тебе подойдет итальянская куртка.

— Грошэй нэма, — ответил Иван Григорьевич по-украински.

— Во быдло! А глядит по сторонам, будто с доллярами.

По акценту — своя, прикордонная. За все годы, сколько он помнит себя, быдлом его еще не обзывали. На молодую грудастую землячку обиды не было. Сбой произошел, как он считал, где-то на вершине власти. А этой девахе, которая ему во внучки годится, не скажешь, что до быдла он еще не дошел, что в сейфе КГБ — до разгона этой фирмы — хранились его награды: два ордена Красного Знамени. Своих орденов он так и не видел, как и не видел своего партбилета. Однажды ему на глаза попался снимок в журнале «Веркунде»: коридор Управления госбезопасности СССР, на полу — груда документов, и среди них — как гласила подпись — партбилеты чекистов, работавших нелегалами. Западные журналисты вытирали о них ноги.

На толкучке Ивану Григорьевичу сразу же повезло. Пожилая светловолосая женщина — с виду то ли врач, то ли библиотекарь — продавала школьные учебники, Иван Григорьевич опустил на асфальт дорожную сумку, наугад взял книжку. Это был учебник по математике для шестого класса. Вслух прочитал:

— Нурк Энн Рихардович, Тельгмаа Аксель Эдуардович. — Этих авторов он знал по их научным работам. — Вы библиотекарь?

— Учительница. А книжки моего сына.

— Он еще учится?

— Работает. В Уренгое. Может, слышали? — Женщина, встретив собеседника, разговорилась. Вот уже полгода от сына никаких известей. Она и писала, и телеграмму давала.

— Уренгой в другом государстве, — говорила она. — Письма идут месяцами, да и дорого их посылать. А у меня кроме безработного мужа на руках еще младший сын. Хотя он и на казенном обеспечении, но какое оно в интернате? У мальчика что-то с головкой случилось.

Женщина рассказывала о своем горе и словно забыла, что она вышла на рынок продать учебники старшего сына.

— Вы младшего врачам показывали? — участливо спросил Иван Григорьевич.

— Смотрели в нашей больнице, — ответила та, понижая голос до шепота: — А чтоб показать знающему специалисту, нужны деньги. А где они у школьного преподавателя?

— Вы что преподаете?

— Химию.

— Тогда мы немного коллеги, — улыбнулся Иван Григорьевич. — В институте, где я учился, химия была моим любимым предметом.

— Вы, как я понимаю, врач?

— Что-то в этом роде. Если найдете нужным, посмотрю вашего сына.

По изможденному лицу женщины словно пробежал солнечный зайчик. Она подняла глаза, они, голубые-голубые, вдруг словно помолодели.

— Правда?

— Постараюсь определить, — уточнил Иван Григорьевич.

— Есть ли надежда на выздоровление?

— Если та болезнь, о которой я догадываюсь, то есть.

— А где вас найти?

— Нигде. Я сегодня утром с поезда. И с жильем не определился. А вообще-то я приехал в свой родной город. Здесь я родился. Но не знаю, остались ли у меня знакомые. Поищу.

— Тогда поживите у нас, — тут же предложила женщина. — Пока не отыщете своих знакомых, — сказала и смутилась. — Только одно у нас неудобство: мой муж большой говорун. Особенно когда выпьет. Каждому жалуется, почему его выставили за ворота. Он инженер… Что-то изобретал. Это у него всегда получалось… А я даже книжки не могу продать.

— Продадим, — заверил Иван Григорьевич. И уже через пять минут нашел покупателей: двух подростков, торговавших мороженым. Он им стал рассказывать, какие это удивительные авторы. Собрал толпу зевак. А зеваки, если их заинтересовать, — все раскупят. В пять минут книжки раскупили.

Так Иван Григорьевич познакомился с семьей Забудских: Надеждой Петровной и Анатолием Зосимовичем. Двухкомнатная квартира в блочной пятиэтажке досталась им по наследству — от Забудского-старшего, горнового мастера металлургического завода. Квартира маленькая, тесная, к тому же на последнем этаже. Еще недавно она была перенаселена: в ней обитало сразу три поколения. Старики, родители инженера, померли в начале перестройки, старший сын, Евгений, уехал на Север, младшего, Игоря, поместили в интернат — чтоб не голодал, да так он там и остался.

Первое, что бросилось Ивану Григорьевичу в глаза, когда он переступил порог этой, некогда популярной «хрущевки», была бедность. Все вещи, включая посуду и бытовую технику, двадцатилетней давности, а сам хозяин, высокий, сутулый, высохший от худобы, выглядел бомжем: на нем был серый с потертыми локтями пиджак и такие же с потертые на коленях брюки. От молодости осталась привычка носить галстук.

Увидев хозяина квартиры, гость про себя отметил: глаза умные, пытливые, умеющие видеть. От него исходил запах дешевого табака и почему-то окалины. Как потом оказалось, он в этот день варил бак для сусла. Хозяин был навеселе и гостя встретил ухмылкой.

— Экстрасенс?

За гостя ответила Надежда Петровна:

— Толя, это врач. Он осмотрит нашего Игоря. И поживет у нас, пока не найдет квартиру. Он из Москвы.

— Понятно, — кивнул хозяин заостренным небритым подбородком. — Моя все экстрасенсов водит. Вроде как лечить Игоря, а на самом деле пытается лечить меня. От алкоголя. Вы, если врач, объясните ей, что алкоголизм — болезнь социальная. Ее истоки надо искать в политике государства.

— Согласен, — сказал гость.

— Слышь, мать, — улыбнулся хозяин морщинистыми губами — Это подтверждает врач. А врач, если диплом у него не купленный, смотрит в корень.

Хозяин стал охотно рассказывать, что за порядки в городе и на заводах, некогда лучших в Союзе.

— Бардак, бардак, — повторял он как заклинание. — А все потому, что мы неуклонно превращаемся в быдло.

О быдле сегодня Ивану Григорьевичу напомнили вторично, но там, на городском рынке, этим словом его обозвали, а тут уже было обобщение.

За разговором Иван Григорьевич попросил семейный альбом, и пока хозяйка накрывала на стол, гость рассматривал фотографии. Его интересовал Игорь, интересовал как пациент. Пояснения давал Анатолий Зосимович.