Александр Липков - Толчок к размышлению Страница 30

Так в 1908 году отечественное документальное кино, возрастом без году неделя, впервые использовало метод скрытой камеры, вновь изобретенный уже где-то в 60-е.

Из рабочих тетрадей Григория Козинцева:

"Во время войны на объединенной студии в Алма-Ате шли съемки "Ивана Грозного". Помещения слабо отапливались, уборные были вконец испорчены, вонь стояла нестерпимая. Актеры в парче, в мехах, вышивках из бисера, задирая парчевые наряды, пробирались мимо гор скомканных бумажек.

Эйзенштейн снимал ночами (днем не было электричества). Он порос густой щетиной, был давно не стрижен. На нем был грязный ватник. Он орал, оскорблял помощников.

Так снималась "самая красивая картина из всех когда-либо снимавшихся в кино" (Чарли Чаплин)".

Вынужден повиниться перед читателем за то, что привожу эту запись не по авторской рукописи, а по публикации в "Советском экране" (1973. № 19), подприглаженной, подцензурированной редактором. То есть, увы, мною самим. У Григория Михайловича было все описано точнее и жестче, не забыты, в частности, были горы не только мятых бумажек, но и кое-чего еще, описываемому месту свойственного. Но во всех нас сидел внутренний цензор, а если бы не сидел, то цензор внешний тут же о себе бы напомнил. Не судите строго…

Сергей Михайлович Эйзенштейн, создатель великих эпических полотен, известен был также как любитель виртуозного русского слова и сам внес памятный вклад в его обогащение: ему мы обязаны живым новообразованием с шестью согласными подряд — взбзднуть.

А в 30-е годы, как рассказывают, по причине напряженных отношений с кинематографическим наркомом (министром) Борисом Шумяцким, Эйзенштейн не отказал себе в удовольствии наклеить его фотографию на дно унитаза. Кстати, когда Шумяцкий предложил Эйзенштейну снять что-нибудь из классики, тот с готовностью согласился. Сказал, есть замечательное произведение, запрещенное проклятой царской цензурой — называется «Лука». Прекрасный может получиться фильм. Шумяцкий тут же велел запросить «Луку» из Ленинской библиотеки… Когда наркому объяснили, что это за произведение, как оно полностью называется и по какой такой причине было запрещено, улучшению его отношений с Эйзенштейном это не поспособствовало.

Еще одна кинематографическая история. Слышал её от Люции Людвиковны Охрименко, одного из лучших вторых режиссеров «Мосфильма» в золотые его времена. Передаю её рассказ, увы, с неизбежной потерей роскошных красочных деталей — слишком уж давно это слышано.

Итак, работала она с Юткевичем на фильме "Ленин в Польше". Снимали, соответственно, в Польше. Как-то во время съемки Штраух, игравший Ленина, захотел писать. Ну захотел и захотел — дело обычное. Но снимали на летном поле аэродрома. Вокруг — ни кустика. Укрыться негде. К тому же сильнющий ветер. Все предлагавшиеся простодушные варианты Штраух отвергал. То ли стеснялся (в группе полно женщин), то ли слишком глубоко вошел в великий образ. Тем более он в полном гриме и костюме, а грим сложный и долгий — так что заниматься этим нецарским делом все-таки предстояло в полном обличье великого вождя.

Наконец, придумали. Посадили Штрауха (а с ним и Юткевича) в машину и повезли к одинокому дому, километра за полтора. Послали администратора переговорить с жильцами. Тот поднялся на второй этаж, объяснил владелице квартиры деликатность и ответственность момента, попросил для актера разрешения воспользоваться удобствами и ещё очень, очень попросил: пусть, когда Штраух будет входить и выходить, никто из комнат не выглядывает чтоб не подпортить творческого самочувствия актера перед ответственной съемкой. Все было позволено и обещано.

Штраух поднялся в квартиру. Действительно, все её обитатели попрятались, и актер как бы никем не видимый прошествовал в туалет. Но уже когда он выходил, из всех дверей торчали головы, а на лестнице из всех квартир вывалили жильцы и, свесившись сверху, задрав шеи снизу, в безмолвной тишине провожали его взглядами.

— Ну чего они не видели? — сказал Штраух, садясь в машину. — Ну, человек захотел пописать…

— Памятники не писают, — глядя через непроницаемо темные очки, бесстрастно ответил Юткевич.

Ох, сколько в нашем кино было этих неписающих памятников!

Юткевич остался в памяти современников (за потомков не ручаюсь) ещё и своими культурными контактами с Францией. После приезда в СССР Ива Монтана, о пребывании которого Юткевич снял фильм, по Москве ходила в списках сатирическая поэма за подписью Иоанн Московский, свидетельствовавшая о неприятии рядовым обывателем завезенных из Франции сортирных новаций. Вот соответствующие строки:

В семье Юткевича волненье

В сортир проводят синий свет.

И домработница на кошку

Кричит: "Не писай на паркет!"

Видите, до чего дошло! И свет синий. И на паркет писать не надо.

Владимир Наумов описывает в своих воспоминаниях драматические коллизии, вершившиеся в момент встречи руководителей ПиПа (Партии и Правительства) во главе с Хрущевым и творческой интеллигенции страны в Доме приемов на Ленинских горах. В те судьбоносные дни стоял вопрос о слиянии Союза кинематографистов с другими союзами, то есть практически о его уничтожении. Пырьев, председатель киносоюза, нюхом чувствовал, что эта встреча — шанс спасти союз. Надо только улучить момент — по-свойски переговорить с Никитой. За время обеда попытка завести разговор не удалась. Но наступил перерыв…

"Поскольку обед длился долго, в перерыве все отправились справлять естественные потребности. Общий большой туалет (условно назову его демократическим) располагался ниже этажом (насколько память мне не изменяет). А прямо у выхода из дверей президиума для самого высокого начальства был маленький туалетик, по солдатской терминологии, на три «очка».

Пырьев был завсегдатай таких правительственных мест. Мы-то с Аловым впервые туда попали, а он, как царь и бог, знал все тонкости этикета и протокола. Знал и то, что этот крошечный туалетик не для простых смертных, но, видимо, желая наказать меня за нерасторопность в выполнении его поручения (занять место за столом поближе к Хрущеву), решил сделать «подлянку». Говорит: "Ссать хотите? Идите сюда". И подвел нас с Аловым к правительственному туалету.

Мы зашли. У каждого писсуара — широкая спина в пиджаке покроя Совета министров и ЦК партии. За каждой — небольшая очередь из высшего начальства. Довольно странное зрелище: портреты, которые носят на демонстрациях и развешивают по большим праздникам, стоят в очереди к писсуарам. В одну очередь встал я, в другую — Алов. Очередь от силы три человека, не то что внизу. Когда подошла моя очередь, слышу какой-то шорох. Обернулся, через плечо вижу: вкатился Хрущев. Алов находился у писсуара, ближайшего к двери, и Хрущев двинулся именно туда. В секунду очередь исчезла — как корова языком слизнула. Остался один Алов, уже приступивший к действию. Хрущев смущенно-покровительственно улыбнулся и встал за ним. А далее произошло форс-мажорное обстоятельство, которое невозможно было ни предвидеть, ни объяснить с научной точки зрения.

Что может произойти с человеком, в момент освобождения своего организма внезапно подвергшегося нервному шоку? Скорее всего, естественная реакция организма на потрясение (от близости к вождю) — зажим. Но, вопреки логике и законам биологии, организм Алова среагировал неожиданным образом начал неостановимо вырабатывать мочу. Минута, вторая, третья. Одна очередь прошла, вторая — Хрущев и Алов все стояли, и Алов все никак не мог завершить бесконечный процесс. Сначала Никита Сергеевич насторожился. Потом стал бегать глазками по сторонам, видимо подозревая провокацию, и, наконец, принял единственно правильное решение — перебрался в другую очередь и немедленно был пропущен к «очку».

Под осуждающие взгляды высших руководителей страны мы выскользнули из туалета и тут же наткнулись на Ивана Александровича. Он стоял в странном напряжении, интуитивно понимая: что-то произошло, и именно с нами. Мы рассказали ему о случившемся, он в отчаянии замотал головой: "Дураки! Какие болваны! Такого удобного случая больше не представится…" И, обращаясь к Алову, добавил: "Ты же был рядом. Мог все сделать! В этот момент человек находится в состоянии расслабленности. Ты должен был бросить все свои дела, повернуться к нему лицом и сказать: "Никита Сергеевич, надо сохранить Союз кинематографистов!" И он бы тебе не отказал. Неужели не понимаешь: в такой ситуации не отказал бы! Это все равно что вы выпили на брудершафт. Вы теперь как близкие друзья! Он бы тебе никогда не отказал!"

…Момент интимной близости был пропущен. Далее Пырьев спасал союз уже без участия Алова и Наумова…

Туалет Союза кинематографистов. Чувствую немощь своего пера перед величием хранимых им тайн. Будущие корифеи десятой музы отсиживались в нем, чтобы попасть на показы вожделенных заграничных фильмов — редкий дефицит тех времен, доступный лишь малой толике избранных. Корифеи здравствовавшие, народные артисты, секретари союза прятались, запершись в кабинках, от оргсекретаря, тщетно искавшего их, чтобы подсунуть на подпись какую-нибудь очередную пакость типа писем в поддержку родного ЦК, мудро поспешившего с братской интернациональной помощью чехословацкому народу.