Летний детектив для отличного отдыха - Татьяна Витальевна Устинова Страница 32

Тут вдруг что-то с силой бабахнуло, раздались шаги, в ближайшем заборе – глухом, коричневом, здесь почти ни у кого не было таких заборов – распахнулась калитка, и из нее выскочила фигуристая Женька.

Она выскочила почти под колеса Алексея Александровича. Он, не ожидавший ничего подобного, отшатнулся и не справился с управлением, велосипед опять повалился в куст. Плетнев не удержался и повалился следом. Велосипед загремел и зазвенел звонком.

Девушка не обратила на него никакого внимания. Она бежала и рыдала сквозь стиснутые зубы так, что плечи у нее ходили вверх-вниз. Она подлезла под шлагбаум, чуть не упала и побежала по пустой жаркой белой дороге.

Плетнев выбрался из куста и посмотрел ей вслед.

Что могло случиться с девушкой, всегда безмятежной, как летний полдень? Что заставило ее рыдать и мчаться по дороге, чуть не падая, ничего и никого вокруг не видя?

Он машинально отряхнул джинсы, выдрал из волос еще одну колючку и снова посмотрел ей вслед. Она свернула налево и пропала из виду.

Алексей Александрович вытащил из куста велосипед, кое-как забрался на него и поехал.

Он был уверен, что девушки вроде этой самой Жени не способны на сильные эмоции, как он, Плетнев, не способен танцевать в балете. Она слишком ленива, чтобы рыдать и мчаться по улице, не разбирая дороги и ослепнув от слез.

Случилось нечто такое, что заставило ее рыдать и мчаться, и что это может быть?..

Раздумывая, он доехал до берега реки, довольно высокого на той стороне и заросшего камышами, ивами и кувшинками на этой. Насколько хватало глаз, река была абсолютно безлюдной – ни купальщиков, ни загорающих на матрасах, ни голых визжащих малюток в панамах и с пластмассовыми ведерками, ни парочек на водных велосипедах, ни катеров, ни скутеров, ничего.

Река в полном вашем распоряжении.

Красота, права Нателла. Эдем.

Плетнев отыскал калитку в заборе, состоящем из двух параллельных жердин с перекладинами, протащил в нее велосипед и пошел по лугу.

– Здрасти, дядь Леш! – прокричали с дороги, и Плетнев, не оглядываясь, громко и привычно поздоровался в ответ.

Возле крохотного песчаного пляжика, засыпанного белым песком, он бросил велосипед, подошел к кромке воды.

Вода была коричневой, очень чистой. Там, где пригревало солнце, у самого берега ходили стайки шустрых рыбешек. На желтой кувшинке трепетала слюдяными крылышками стрекоза. Ласточки носились над противоположным обрывистым берегом – там темнели лазы в гнезда.

Ох, елки-палки. Хорошо в деревне летом.

Его тянуло в воду, плюхнуться, доплыть до середины реки, раскинуть руки и лежать лицом к небу, спиной в прохладной и чистой воде.

Он стал торопливо стягивать джинсы, думая только о том, что ему одному принадлежит целая река, и целое небо, и все облака. Июль, жара, солнце и ласточки на той стороне тоже принадлежат ему одному, и он вдруг почувствовал себя счастливым и улыбнулся этому своему счастью.

Вот ты где! Как давно тебя не было. Я уж и забыл, какое ты.

Простенькое, немудрящее, но, похоже, самое настоящее. Да?..

Пока он разбирался со своим внезапным счастьем, вдруг затрещали ветки, рыбки брызнули в разные стороны, стрекоз словно ветром сдуло. Из ивового куста что-то тяжело, как кабан, плюхнулось в воду и поплыло, фыркая.

Плетнев не поверил своим глазам.

Из куста в речку вывалился не кабан, а Нэлли Лордкипанидзе.

– Добрый день, – сказала она из реки глупым голосом. – Вы тоже решили искупаться?

– А… почему вы сидели в кустах?..

– Я не сидела. Я всегда оттуда захожу.

– Зачем?!

Она махнула ему рукой и поплыла довольно быстро. Плетнев смотрел на нее.

– Идите! – прокричала она с середины. – Я не буду вам мешать!.. Вода сегодня…

– Прекрасная! – перебил Плетнев во весь голос. – Парное молоко!

– А вы уже купались, да?..

Он зашел, чувствуя ступнями плотный белый песок, нырнул, вынырнул и очутился лицом к лицу со своим счастьем, которое, оказывается, тоже нырнуло вместе с ним.

…Ничего не пропало, сказало ему счастье, кувыркаясь в коричневой воде неподалеку. Пока все это есть, ничего и не пропадет. Смотри, как всего много, и все это твое!.. Порадуйся, не жди никакого «потом», не думай, не вспоминай, радуйся сейчас. Точно тебе говорю! Эта река, июльские облака, ласточки на той стороне, камыши и стрекозы уж точно тебя не подведут. А там посмотрим.

Плетнев опять нырнул, поплыл, сильно загребая руками, и уплыл довольно далеко, почти до поворота, за которым открылись крыши дальней деревни, и поле, и лес на горизонте.

Тут опять к нему привязались слепни, они садились на мокрые волосы и лицо, и приходилось то и дело нырять и мотать головой, чтобы их согнать. Слепни не отставали. Плетнев заплыл еще дальше, где река оказалась широкой и не было никаких слепней, и долго лежал, раскинув руки, лицом к небу, спиной в коричневой чистой воде.

Нэлли Лордкипанидзе не было видно.

Похоже, она проделывала все то же самое где-то в другой стороне.

Он возился в воде, должно быть, минут сорок, не чувствуя ничего, кроме бездумной радости, а потом решил, что пора выходить.

В конце концов, река никуда не денется. Ты можешь прийти и попользоваться ею в любую минуту. Через час или завтра утром. Или сегодня вечером. Она же есть, вот она!..

И все-таки выходить ему не хотелось.

Поднимая волны, фыркая и отплевываясь, он подплыл к камышам и кувшинкам, встал на ноги. На глубине вода была холодной и как будто более плотной.

– Ну, как поплавали? – бодрым голосом спросила с берега Нэлли Лордкипанидзе.

– Здравствуйте, Элли, – неожиданно поздоровался Плетнев и двумя руками согнал с лица и волос воду.

– У вас такой счастливый вид.

– Это потому, что вода сегодня прекрасная. Парное молоко.

Она захохотала, как всегда, с удовольствием.

Ее майка-платье с выцветшей ослиной мордой на животе открывало загорелые ноги, слегка исцарапанные на лодыжках.

– А почему у вас осел? – спросил Плетнев, чтобы не смотреть на ее ноги.

– Где? – Она оглянулась по сторонам, как будто в поисках осла, а потом сообразила и потянула платье так, что выцветшая морда еще немного вытянулась. – О, этой майке сто лет! Мне ее когда-то привез из Парижа папа, и она была очень красивой. Там на заднем плане еще Эйфелева башня, но сейчас ее почти не видно.

– Не видно, – согласился Плетнев.

– Папа тогда называл меня Ослик, – продолжала она как ни в чем не бывало, отпустила подол и сверху еще полюбовалась на изображение. – «Ну, как мой Ослик, везет свою вязанку дров?» – спрашивал он меня. Мне приходилось очень много работать, и