Нина Васина - Правило крысолова Страница 35

Хотя, например, инспектор Ладушкин, в гипсовом воротнике, с шишкой на лбу и теперь, вероятно, еще и с костылем, не воспринимается с покорностью подчинения не мной выбранной судьбе, а кажется почему-то виртуальным продолжением постороннего кошмара.

Не все так плохо, лебедей на пруду я тоже помню, помню желтые глаза кошки Мучи — продолговатые щелочки, сквозь которые напряженный зрачок следит, не отрываясь, за каждым движением ослабленного после любовного припадка кота.

Осталось выяснить, почему этот застенчивый юноша решил начать свое утро с массажа моих ступней? Спрашиваю. Оказывается, Тимоша попросил его, когда я проснусь, сделать мне что-то приятное. Отлично. Плетусь на кухню. Там меня ждет не-приятность. В кофемолке остатки молотого черного перца. Чихаю. Вот что значит — индивидуальный подход к счастью! Опять чихаю. Вот что значит — разнообразие личностных пристрастий и представлений о приятном! Опять… чихаю!! Меняю получасовой массаж ступней на три чайные ложки молотого кофе! Чихаю безостановочно пять раз. Приходит обеспокоенный Арно, закрывает кофемолку с перцем и убирает ее на полку.

— У вас в сумочке звонит телефон, — говорит он.

— Инга Викторовна! — кричит откуда-то виртуальный Ладушкин. — Вы живы?

— Что будет после того, как мои последующие тысяча восемьсот двадцать жизней будут прожиты? — спросила я тогда бабушку.

“Больше ничего не будет. Вселенная иссякнет, потому что любая жизнь — это разнообразие, когда оно исчезает, наступает конец света”.

— При чем здесь Вселенная? — спросила я тогда бабушку.

“Вселенная у тебя здесь, — показала она на мой живот. — Она в тебе, а ты в ней. Поэтому — береги все, от травинки и муравья до луны в небе”.

— А потом?

“Где-нибудь начнется все сначала”. — Бабушка показала в небо.

— А потом?

“Потом появятся он и она, Ева родит семерым дочерей, они начнут примерять на себя первую жизнь, потом вторую, и новая земля заселится временными вариантами их судеб, а на самом деле женщина и мужчина всегда будут в единственном числе, те, первоначальные, которые вдруг заметили наготу друг друга”.

— А потом?

“А потом — суп с котом…”

— Не могу точно определить, жива я или нет, — отвечаю Ладушкину, зажимая нос пальцами, чтобы прекратить чихать.

— Инга Викторовна, где вы? Я пришлю за вами машину!

— Машину? Вы очень хотите меня видеть, да? — Я стала подсчитывать, сколько времени прошло после употребления Ладушкиным заветных пирожков.

В трубке — молчание.

— Хотите меня защитить, спрятать, изнасиловать в кухне или чтобы я избила вас?

— Пожалуй, лучше вызвать “Скорую”, — говорит кому-то Ладушкин.

— Не может быть! — заявила я бабушке в двенадцать лет. — Я — единственная и неповторимая. Такой красивой, умной, нежной и поэтичной девочки не было на свете и никогда не будет! Неужели моя мать — это тоже я?!

“И твоя мать, и я — мать твоей матери, и моя мать, и мать моей матери — это все ты, ты, ты и ты”.

— Эта неврастеничка, которая ноет, визжит и падает в обморок по пять раз в день?!

“Значит, ты не будешь визжать, не будешь падать в обморок!”

— Она ненавидит всех мужчин на свете!

“Хвала господу, значит, ты или твое другое воплощение будете любить мужчин и повелевать ими. Поблагодари свою мать, и меня, и мою мать, и всех наших матерей, что они пережили за тебя множество всяких невзгод. Точно могу обещать, что тебя уже не сожгут на костре, как ведьму. Не отрежут правую руку, как воровке. Не отравят, как первую красавицу королевского двора. Не изнасилуют одиннадцать моряков с пиратского судна. Не остригут налысо в концлагере. В счастье ты будешь счастлива по-другому, не как они, и горе у тебя будет другое”.

— Ну и ужас!.. А может быть, я — вариант жизни отца?

“Никогда. Для мужчин есть сыновья”.

— И если я рожу мальчика, значит, это буду не я? Это будет другой вариант жизни его отца? А кто потом родит меня? Кто, если не будет девочки?! Кто?!

“Дед Пихто в длинном пальто…”

…и вот приходит этот дед Пихто, распахивает свое длинное черное пальто и начинает старческими руками, на которых не хватает мизинцев, рвать рубаху и раскрывать грудину, как раскрывают створки давно брошенного дома, и за створками с белеющими ребрами перекладин, с Заржавевшими каплями крови гвоздями появляется белый голубок, который, выбравшись, оказывается попугаем — он взлетает, роняя перья, осыпаясь, пока не сбросит все, не оголится до розовой пупыристой кожи, до вспухшей обнаженной гузки, до морщинистой шеи, а все перья попадают на Москву первым снегом в начале октября…

— Не надо “Скорой”, — тихо говорю я в трубку. Пришел Лом. Принес булочки.

Машину все-таки прислали. За Ломом. Его задержали за нападение на офицера милиции, а меня прихватили за компанию, без объяснений. Лома отвезли в отделение сто семнадцать, вот уж, воистину, от тюрьмы и от сумы… Не зря он так нервничал, когда освобождал меня из этого отделения. А меня отвезли к неприметному двухэтажному зданию в тихом переулке в центре, провели в массивную дверь без табличек, сопроводили по ковровой дорожке на второй этаж и настойчиво подтолкнули в открытую дверь кабинета с надписью “Аналитический отдел”.

Оказывается, специально для встречи со мной в Москву срочно прибыл из Германии член федеральной группы GSG-9 по защите границы, и звали этого немца Ганс (очень редкое имя…), а его фамилия с первого раза почему-то странно подействовала на меня. Я стала заикаться. Фамилия была Зебельхер, и перед произношением последнего слога я как с первого раза сделала паузу, так впоследствии не смогла преодолеть этого заикания, хотя двое родных федералов в штатском смотрели на меня при этом очень укоризненно.

Сначала я не поняла, при чем здесь я, моя тетушка Ханна, ее четвертый муж, перестрелка в банке, засушенный мизинец в сейфе и группа по защите немецкой границы. Мне в двух словах объяснили, что после трагедии на олимпиаде в Мюнхене в семьдесят четвертом в Германии была создана группа по борьбе с терроризмом и ее назвали именно так — Группа по защите границы.

— А что было в Мюнхене в семьдесят четвертом? — озаботилась было я, но немец от этого вопроса так страшно возбудился, что наши отечественные федералы сразу же уверили его, что я имею право быть бестолковой исключительно по глупости и по молодости, а не из-за отсутствия информации. Один из них при этом больно стиснул мое плечо, за что тут же получилот меня тычок тонким каблуком в лодыжку и слегка подпрыгнул.

— Вы действительно узнавать этот женщин? — перешел к делу Зебельхер.

Я посмотрела на фотографию Кукушкиной-Хогефельд, потом еще на одну и кивнула.

— Спасибо навсегда! — осклабился он, выждал секунд десять, потом повернул к федералам свою улыбку:

— Я должен увериться в охранности свидетеля.

— Да все в порядке, — отчитался тот, который цапнул меня за плечо. — Телефон прослушивается, квартира тоже, с сегодняшнего дня прикрепим “наружку”.

Я оцепенела.

— Вы можете желать иметь личного хранителя тела, — ободрил меня Ганс, и я не сразу поняла, о чем речь. А когда поняла, поинтересовалась, за что мне подвалило такое счастье?

Оказывается, исполнительная следователь Чуйкова хоть и не поверила в мою искреннюю помощь правоохранительным органам, но информацию о том, что одна не очень благонадежная фантазерка опознала по фотографиям в Интернете некую Анну Хогефельд и Чонго Лопеса, террористов из Фракции Красной Армии, находящихся в международном розыске уже шесть лет, передала куда следует. А именно в группу по борьбе с терроризмом ФСБ.

Я задумалась. Конечно, моя тетушка Ханна много раз ездила в Германию и даже как-то нарушила там года на полтора душевный и физиологический покой своего двоюродного брата Руди. Того самого, обвенчаться с которым ей так и не удалось. Конечно, зная ее темперамент, я могу предположить, что все более-менее боевые группы Германии и по защите границы, и по борьбе с сексуальным терроризмом, дорожная полиция, полиция нравов и комитет по надзору за пристойным поведением, если таковой имеется, продавцы противозачаточных средств и общества обманутых жен, все стали за эти полтора года на уши. Но не до такой же степени, чтобы в течение шести лет после ее последнего пребывания там искать самых надежных киллеров, найти их в лице этой самой Хогефельд-Кукушкиной и Лопеса и отправить в Москву для отрезания головы тетушке?!

— Что же она сделала такого, что она натворила? — с мольбой посмотрела я на немца.

— Он, — поправил меня Зебельхер. — Он, Рудольф Грэме, ваш родственник.

Проснувшись ночью, я осторожно обошла старый дом, осмотрела подвал в легкой подсветке луны, пробравшейся сквозь маленькие окна своим тягучим светом. Сад спал, запрятав своих птиц и куколок бабочек, и тонкопрядов паучков, и всех личинок, пожирающих его изнутри, — так людей по ночам пожирают болезни, которые они прячут. Неповоротливая земляная жаба шла куда-то, совершенно игнорируя меня, застывшую в ночной рубашке на ее пути. Переползая через теплый шлепанец (из шкуры козы, мехом внутрь), она на секунду доверила тяжелое холодное брюхо моей ступне, и эта тяжесть была сравнима разве что с тяжестью свалившейся подгнившей груши или голыша, выброшенного морем.