Нина Васина - Правило крысолова Страница 36

Проснувшись ночью, я осторожно обошла старый дом, осмотрела подвал в легкой подсветке луны, пробравшейся сквозь маленькие окна своим тягучим светом. Сад спал, запрятав своих птиц и куколок бабочек, и тонкопрядов паучков, и всех личинок, пожирающих его изнутри, — так людей по ночам пожирают болезни, которые они прячут. Неповоротливая земляная жаба шла куда-то, совершенно игнорируя меня, застывшую в ночной рубашке на ее пути. Переползая через теплый шлепанец (из шкуры козы, мехом внутрь), она на секунду доверила тяжелое холодное брюхо моей ступне, и эта тяжесть была сравнима разве что с тяжестью свалившейся подгнившей груши или голыша, выброшенного морем.

— Руди убили в девяносто четвертом, — сказала из темноты невидимая мне бабушка. Я пошла к веранде на огонек сигареты.

— Не кури, пожалуйста.

— Одну сигарету. Только одну и только ночью. — Бабушка отставила руку с сигаретой в сторону, стряхнула, и показалось, что звонкий горячий пепел разбил черный янтарь ночи, в котором мы застыли, как одна женщина одновременно — в своей молодости и в старости.

— Его убили в метро, официально нам сообщили, что была перестрелка на платформе и Руди пострадал случайно. Но Ханна добилась, чтобы ее пустили на похороны, и узнала, что Руди был застрелен намеренно, как опасный террорист. Я боялась, что она тогда свихнется. Вернулась — сама не своя. Заперлась с Питером на два часа, проплакала еще недели две, так, приступами, но до самозабвения. Потом запрятала детей, съездила на годовщину смерти Руди в Гамбург и совершенно успокоилась. И Питер успокоился, завел кота…

— Пойдем в дом, холодно.

— Она сказала, что Руди сначала ранили, а потом, когда перестрелка уже закончилась, двое полицейских подошли к нему и добили из его же пистолета.

— Это были не полицейские, — вздыхаю я. — Антитеррористическая группа GSG-9.

— Какая разница, — вздыхает бабушка.

— Еще там была женщина, Бригит, она погибла вместе с Руди. Ее фамилия — Хогефельд.

— Не знаю такой. — Бабушка бросила окурок в траву и задумалась.

— У этой женщины есть сестра по имени Анна. Правда, иногда она зовет себя Вероника Кукушкина…

— Смешно.

— Да, и именно эта Анна, или Вероника, на прошлой неделе пробралась со своим напарником в квартиру Ханны.

— Зачем? — страшно удивилась бабушка.

— За ключом от сейфа.

— У Ханны был сейф?

— Да. В нем она хранила засушенный мужской палец, а именно мизинец.

— До такой степени отдаться похоти и любовной памяти?! — укоризненно качает головой бабушка. — Знаешь, я припоминаю, мне говорила моя бабушка, что ноготь большого пальца с ноги повешенного монаха помогает от ярости обманутых жен, но что делают с мизинцем?..

— Бабушка! — Я повышаю голос. — Не отвлекайся. Из Германии приехал офицер из группы девять, ко мне приставили охрану, а мою квартиру прослушивают.

— Охрану? — оживилась бабушка и перестала вспоминать, для чего может понадобиться засушенный мужской мизинец.

— Да. Он сидит в машине у калитки. Его не видно, но я знаю, что он там, и не могу спать.

— Крупный мужчина? — Бабушка всматривается в ночь.

— Достаточно крупный, чтобы причинить массу неприятностей.

— Блондин?

— Что?.. — оторопела я.

— Я спрашиваю, он блондин?

— Бабушка, я не знаю, я его не видела, я только видела машину, которая за мной теперь везде ездит!

— Хорошо бы, чтобы он был блондином, — потирает руки бабушка. — Мне блондины больше нравятся.

— Бабушка, я хотела сказать, что незаметно уехать в пять утра мне не удастся.

— Это мы еще посмотрим!

Мы идем в дом, поднимаемся на второй этаж и будим мою мать. Спросонья она медлительна и ничего не понимает, поэтому я иду в кухню и натыкаюсь на Пита, который уже приготовил кофе, сидит в полной темноте у стола, смотрит в окно сквозь парок из турки и нервно стучит ногой в теплом шлепанце по полу.

— За калиткой в машине сидит мужчина, — сразу же сообщает он. — Не спит. Не зажигает света.

— Ладно тебе. — Я глажу его по голове, Питер уворачивается, как строптивый подросток.

— Я его вижу, не надо меня успокаивать! Если не веришь, можешь пойти проверить!

— Я верю.

— У него есть бинокль, в который смотрят ночью!

— Питер, скажи, он блондин?

— Понятия не имею, — злорадно сообщает Питер, — он же лысый!

Поднимаюсь наверх и говорю бабушке, что определить масть охранника трудно.

— Питер сказал, что он лысый. — Я протягиваю матери чашку с кофе, она тут же придирчиво нюхает ее.

— Ты не умеешь варить настоящий кофе, ты не греешь турку перед заливкой кипятка, поэтому твой кофе не так пахнет!

— Не разоряйся, это Питер сварил.

— Подложи подушку повыше. Не так, влево! Что у тебя с руками?

— Мария, — прекращает бабушка мамины капризы, — сосредоточься, или ты все провалишь.

— Я и так все провалю, посмотри на меня и посмотри на нее! — Мама тычет в меня пальцем.

— Тебе придется определить его масть по бровям, потом, когда он подойдет поближе.

— Чушь какая-то, — дергает плечиком мама, — ни за что не поверю, что запахом можно задурить мозги и что при этом мозги блондина и брюнета по-разному реагируют…

— Мария, — перебивает бабушка, — тебе придется это проверить. Опытным путем. А потом я тебе подарю флакон, какой выберешь.

— Господи, это какой-то бред, почему я в этом участвую? — бормочет мама, вылезая из кровати. Она садится к трюмо в ночной рубашке (такой же, как у меня, — синие васильки на белом фоне), засовывает ступни в понуро ожидающие ее мерзнущие конечности шлепанцы (из шкуры козы, мехом внутрь) и сразу же впивается глазами в зеркало и натягивает парик.

— Ты очень быстро поедешь к аэропорту. — Бабушка поправляет чужие волосы на ее голове, иногда поглядывая на меня. — Там он, конечно, тебя остановит и скажет, что ты не имеешь права покидать город, и про подписку о невыезде. В этот момент ты по бровям, ресницам и глазам определяешь, блондин он или брюнет, достаешь нужный флакончик, открываешь его, делаешь вид, что решила подушиться, и говоришь… — Тут бабушка задумалась.

— И спрашиваю, как пройти в библиотеку? — ехидничает мама.

— На самом деле ты можешь говорить что угодно, даже про библиотеку. Потому что, если ты правильно определишь масть и не перепутаешь флаконы, десяти секунд запаха хватит, чтобы он вообще перестал понимать, что ты ему говоришь. Каждые пятнадцать минут душись, а особенно тщательно займись флаконом перед посадкой.

— А может, его просто облить этой гадостью и, пока он будет корчиться в судорогах сладострастия, спокойно пройти таможню? — Мама нервничает, не выдерживая сравнения. Это я наклонилась к ней, и теперь наши лица рядом в овале старого зеркала — волосы похожи, глаза — одни и те же, носы… Носы тоже не очень различаются, но именно в этот момент я вижу, что у нас совершенно разный рисунок губ.

— У тебя скулы в отца, — шепотом сообщает мама. — И брови его, а вот губы… Чьи у тебя губы?

— У нее губы Питера. — Бабушка нарушает вдруг возникшую между нами странную связь — печаль узнавания самой себя в родном лице и неузнавания. — Отлепитесь от зеркала, уже пора.

— А если меня задержат? — приходит в себя мама.

— Не перепутаешь флаконы — не задержат.

— Это смешно — ваши флаконы! — Ну вот, уже появились истерично-сварливые нотки в голосе. — Когда я согласилась на эту аферу, никакого охранника не было! Если меня задержат, отведут в милицию, будут допрашивать?!

— Ты ничего плохого не сделала, — втолковывает бабушка. — Ты решила слетать в Германию, вот и все.

— Вы меня за дуру считаете?! — не выдерживает мама, а я натягиваю на нее свои джинсы и свитер и стараюсь успокоить взлетевшие в возмущении руки у моего лица. — Решила слетать в Германию по паспорту своей дочери?!

— Скажешь, что перепутала. — Бабушка устала и еле сдерживается. — Не начинай сначала. Ты обещала помочь. Первый раз в жизни я попросила тебя о помощи.

— Мама, — я сажусь на корточки, надеваю на ее босые ноги носки (эти ногти — совершенно копия моих, и от такого наблюдения возникает странное ощущение, что, присев, я одеваю саму себя — в кресле напротив), — перестань кричать и послушай бабушку.

— Да твоя бабушка ненормальная, — наклоняется ко мне почти мое лицо. На щеки падают пряди волос моего цвета. — Что вам всем от меня надо?!

— Ты можешь хоть раз в жизни представить, что ты взрослая женщина и должна всем, кто тебя изваял? — Я смотрю снизу в ее лицо почти жалобно.

— Я ничего не должна детям Ханны! Я никуда не поеду.

— Послушай. — Я сажусь на пол и сжимаю ее ступни руками — так захватывают ладони нерадивого взволнованного собеседника, успокаивая его и заставляя подчиниться ритму разговора. — Послушай меня. Если ты нам поможешь, я обещаю, что отец больше ни на шаг не отойдет от тебя, будет носить на руках и терпеть все твои выходки.