Кармен Посадас - Добрые слуги дьявола Страница 35

И Мартин действительно пошел за ним — но не в тот раз, а на следующий день (в общем-то все его дни были похожи один на другой).

Так он обнаружил, что неподалеку от заведения живет его бывший напарник, Грегорио Паньягуа, и вскоре они подружились так, как могут подружиться два таких разных человека. Когда они принимались рассказывать друг другу старые истории из своей жизни (те самые, что закладывают фундамент дружбы и склоняют к душевным излияниям), Вагнер улучал момент, чтобы улизнуть в подпольную кондитерскую, где его до сих пор баловали перуанскими безе.

2. КОМНАТА САЛЬВАДОРА

Если бы можно было сравнить кошмары людей, живущих вместе, а тем более спящих в одной постели, вероятно, открылось бы, что между ними есть мост — нечто вроде сообщающихся сосудов, в которых элементы их снов перемешиваются, как в китайском калейдоскопе, создавая для каждого своих собственных монстров. Иногда все сны из одного сосуда переливаются в другой, и ты видишь сон спящего рядом с тобой человека, бессознательно проникая в его секреты, таящиеся в самых темных углах подсознания и внезапно вызывающие озарения типа: «Моему мужу снится наша дочь», «Моя жена любит другого». «Боже мой, — спрашиваем мы себя, — да как мне только в голову могло такое прийти?» И сваливаем все на сон — неуловимое видение, рассыпающееся от первого прикосновения и не оставляющее в памяти ничего, кроме неприятного ощущения. Возможно, нам самим легче от того, что сны ускользают или рассеиваются. «Знать или не знать» — вот настоящая дилемма человечества, и большинство людей предпочитают неведение.

Однако бывают случаи, когда снам удается перехитрить нас; они не ускользают, а умножаются, словно отражаясь в зеркальной галерее, и мы видим сон во сне. Именно обманчивая отстраненность позволяет нам увидеть то, что сознание пытается скрыть: сон во сне кажется нам ирреальным и безобидным, и мы ослабляем бдительность — тогда-то и открываются ужасные тайны, не пугающие нас, несмотря на все их безобразие. Ведь человек не виноват в том, что ему снится, а уж тем более тогда, когда видит сон во сне. «Нет, это невозможно, это не я, ничего подобного не было… ужасный монстр — всего лишь обезображенное зеркальной галереей отражение. Это невозможно, проснувшись, я ничего не буду помнить, такого не бывает даже в моих кошмарах, никогда не было. Но все же… что значит этот свет, горящий на верху лестницы? Хорошие девочки должны уже спать в это время и видеть во сне ангелочков, особенно ты, Инес, ты сегодня выглядишь такой усталой, у тебя совсем слипаются глаза. Ты такая сонная, Инес, с узенькими глазками, такая подурневшая. К тому же ты ошибаешься, там наверху никого нет, ты ведь знаешь, что там — комната Сальвадора, Сальвы, или, вернее, комната, куда собрали все его вещи, его бумаги, коллекцию оружия, даже одежду, чтобы мамочка получила в свое распоряжение все шкафы в доме. Ведь мамочке нужно много места для ее красивой одежды, которой тебе так нравилось играть в детстве, и даже сейчас, когда ты уже совсем большая девочка, ты любишь переодеваться в ее платья, воображая себя Беатрис. Ты делаешь это в той комнате, наверху, и поэтому знаешь в ней каждый угол: здесь книги Сальвадора, там щетки и гребни, у стены — шкаф с оружием, а в ящике комода — револьвер, черный и всегда блестящий, в особенности после того как раз в год приходит человек, смазывающий и начищающий оружие. Мамочке нравится делать вид, будто ее муж все еще жив и в любой момент может вернуться.

Да, Инес, ты знаешь все, что происходит в доме, но что же это за странный свет наверху? Нужно подняться посмотреть, но так хочется спать, так хочется… и ты идешь по коридору, как сомнамбула. Что с тобой происходит? Ты некрасивая — сонная и некрасивая. С таким опухшим лицом ты и вовсе не похожа на мамочку. Коридор расширяется, а потом сужается, словно ты пьяна, совершенно пьяна, Инес, как в тот вечер, после того как застала мамочку и Альберто в кафе-мороженом. Ты была пьяна от ярости и боли — и от коньяка, конечно; ты уже тогда поняла, что не можешь пить, не должна, потому что алкоголь толкает на самые безумные поступки. Ты уселась на карниз открытого окна в одной рубашке от пижамы и кричала своей матери, что ненавидишь ее. Ты кричала это столько раз, с такой пьяной настойчивостью, пока Беатрис не поклялась тебе, что Альберто никогда больше не войдет в ваш дом. Она поклялась своими мертвыми. Но кто они — ее мертвые? Ведь не Сальва же? Ведь он всего лишь старая фотография, призрак комнаты наверху. «Поклянись своей смертью, мама, поклянись моей! Поклянись, что вычеркнешь Альберто из своей жизни, как он вычеркнул меня из своей, что ты предашь его, как он предал меня, что ты возненавидишь его, как я его ненавижу». И ты непристойно размахивала ногами, раскачиваясь взад и вперед на карнизе. Что такое, Инес, что с тобой? «Я пьяна! Да, я пьяна! Поклянись мне, мама, поклянись своей смертью, что никогда больше его не увидишь».

Через несколько месяцев, когда Инес вернулась из интерната на рождественские каникулы, ей показалось, что звуки в доме вновь стали прежними: внушительный смех хорошо одетых кабальеро, прощавшихся с Беатрис у дверей («Спокойной ночи, дорогая»). В действительности эти мужчины были чуть старше тридцати, но они никогда не вызывали в Инес этого глупого беспокойства внутри и жара в низу живота, как когда она глядела на Альберто или нарочно сталкивалась с ним, чтобы он ущипнул ее за щеку. Она чувствовала исходящий от Альберто мужественный и в то же время нежный запах, звавший ее прикоснуться к нему, схватиться за его рукав, как за соломинку, хотя их дружбу уже ничем нельзя было спасти. Конечно же, все это было до случая в кафе «Бруин», потому что с того момента Инес уже не искала встреч с Альберто: она была уверена, что если даже они случайно столкнутся, она почувствует лишь запах малины и горечь разочарования.

Впереди извивается, как змея, коридор, в глубине которого горит ослепительно яркий свет. Это все усталость — она делает свинцовыми ноги, создает несуществующие препятствия на пути, обманывает глаза: Инес кажется, будто дверь в комнату приоткрыта (этого не может быть, там бываю только я, это мой потайной уголок), но это действительно так, и, что еще более странно, внутри тоже горит свет, но не такой, как в коридоре, а более желтый, как огонек свечи. Какие глупости! Что это? Коридор времени, ведущий к отцу? А что это за две обнаженные черные тени, лежащие на кровати, на которую льется тусклый свет из окна? Нет, это невозможно, их не должно быть в этой комнате, населенной лишь воспоминаниями и призраками. Но, Боже мой, что они делают? И что висит у обоих на шее? Нечто похожее на медали, два маленьких одинаковых диска, освещенных пламенем свечи. Две обнявшиеся тени так поглощены любовью, что не замечают появления Инес, и она, подчиняясь велению усталости, жара или нарколепсии — нечеловеческого изнеможения, сковавшего все ее тело, оборачивается к комоду Сальвадора, словно зная, что там лежит пистолет. Она и в самом деле это знает. Одинокие любопытные девочки знают все, даже то, как держать оружие — крепко, двумя руками: она ведь не один раз, нарядившись в одежду матери, глядела на себя в зеркало, поднимая пистолет: «Ха-ха-ха, не следовало вам делать этого, друг мой, и можете не сомневаться, пистолет заряжен. Вы знаете, что означает «изрешетить»? Ну так смотрите».

Однако это уже не игра, и комната Сальвадора — не та, что раньше, хорошо ей знакомая, где было так здорово изображать мамочку. Это какое-то другое, враждебное место, полное незнакомых теней — галлюцинация, плод одурманенного жаром воображения. Единственное, что Инес узнает в комнате — фотографию Сальвадора, точно такую, как в зале, которую ее мать мимоходом целует, убегая на свои многочисленные свидания. Но ведь фотографии не говорят, не приказывают, не советуют: «Ну же, Инес, держи крепче, он заряжен, всегда заряжен в ожидании такого момента. Целься хорошо, Инес, ты знаешь, как это делать». Нет, фотографии не говорят ничего подобного, они немы и благодушны, они заботятся о своих близких, оберегают их и, хотя живые не знают об этом, всегда стоят на страже, потому что им не нравится, чтобы люди пятнали их память и предавали их. «Давай, Инес, целься, стреляй по этим теням, чтобы они рассеялись и не омрачали больше твою жизнь, и мою память, и жизнь твоей мамы, твоей бедной мамочки, которая сама не знает, что творит… Ну же, Инес, не бойся». И вдруг еще один огонь освещает комнату — вспышка, похожая на молнию, резкая и неожиданная, как выстрел. И опять тишина, лишь через бесконечно долгое мгновение слышится стук падающего на пол тела, и вот оно простерто на полу с открытыми глазами — тремя глазами, потому что третий, более блестящий, чем два других, металлический кулон, сверкает на груди и тоже смотрит на Инес. Тем временем (Боже мой, как все медленно!) вторая тень начинает двигаться. Она не кричит, не прикрывается, а встает с постели и, обнаженная, подходит к Инес. У этой тени, такой гармоничной и совершенной, не дрожит рука, когда она срывает со своей шеи кулон, лишившийся пары, не дрожит даже тогда, когда берет у дочери пистолет — огромный и тяжелый, как труп: «Дай мне его, золотце, уйдем отсюда, пойдем же, мамочка все уладит».