Колин Харрисон - Убийство со взломом Страница 36

Три летних месяца перед последним своим годом в колледже он проработал мойщиком посуды в Нантакете. Среди загорелых лиц посетителей в шумном баре у него завязался роман с молодой матерью-разведенкой, по-настоящему желавшей от него лишь одного, чего она и не скрывала. Страсть ее была замешена на ожесточении и исполнена горечи – с ним она хотела забыть, вычеркнуть из памяти десять лет жизни, предшествовавшие их встрече. Понимая это, он постоянно чувствовал свою неуместность, а также фальшь и бессмысленность их страсти. Однажды, когда ее дети с нянькой были на пляже, они отправились в постель. Он все время поглядывал на стоявшие возле кровати часы, ему было интересно, сколько может мужчина так вот трахаться без остановки. По прошествии часа, когда она поняла, чем он занимается, она усмотрела в этом очередное оскорбление, знак того, что обиды возвращаются, и пришла в бешенство. Он порвал с ней и стал проводить почти все время за чтением. И только тогда понял, какой легкой была его жизнь раньше.

В ту же осень он встретил Дженис. Голубые глаза ее внимательно глядели из-под вопросительно поднятых темных бровей, и на него внезапно, как гром, обрушились спокойствие и тишина. Вся его лощеная самоуверенность улетучилась. Ей было девятнадцать, и она ему не доверяла. Он мучился, негодовал, но проявлял настойчивость. Беззащитность его преданности наконец покорила ее, и она снизошла до разговоров с ним. Она училась на стипендию в крупном частном колледже в пригороде. Таким образом, шанс получить прекрасное образование она не унаследовала, а завоевала. Он понял, что обособленность, свойственная ее натуре, еще и укреплялась в ней непрестанными усилиями вырваться из детства, которое иначе могло бы ее уничтожить. О детстве она говорила неохотно, стесняясь своих корней. Однако в желании воссоздать себя и выстроить свою жизнь заново она проявляла решительность, эта девушка, которой в восьмилетнем возрасте собственный отец сломал руку и чьи теперешние соученицы горевали лишь о том, что не могут на рождественские каникулы поехать кататься на лыжах.

Когда Дженис впервые разделась перед ним, доверчивость, с которой она это сделала, вызвала у него робость и чуть ли не благоговение. Она была попросту прекрасна, безукоризненна до невероятности – полные и упругие груди, кожа оливкового оттенка. Она сказала как почти само собой разумеющееся, что не очень-то знает, что надо делать, и такая откровенность удивила и восхитила его. Желание его было бурным, необузданным, никакие воспоминания о прошлых победах не могли сдержать его, усмирить эту чистую, полную благоговения страсть.

Они стали неразлучны, и жизнь приобрела ясность и отчетливость. Только теперь Питер понял, что эта ясность придавала жизни страсть, сама неистовость которой таила в себе роковую обреченность, и, возможно, из-за глупой сентиментальности оставила его теперь с одними лишь воспоминаниями. Теплым весенним вечером они поехали на Шилкил-Ривер, туда, где проходят товарные поезда, и оставили в машине одежду – он прекрасно помнит, как все это было. Как бросились они в грязную темную воду реки, вынырнули и поплыли. Он погрузился в воду, поднялся на поверхность. Она плыла далеко от него, опустив в воду темноволосую голову. «Слышишь?» – прокричал он. Сквозь темные силуэты деревьев рвались звуки – дребезжанье вагонных сцеплений, скрип шпал, скрежет колес по рельсам. Они плыли на эти звуки, и, выбравшись на берег, он кинулся к поезду. Хопперы, цистерны, товарные вагоны с крупными надписями: «Железная дорога Рединга», «Объединенный карбид» мчались мимо – вагонов сто, не меньше. Грохот стоял ужасный. Обнаженная тень его подрагивала и колебалась на фоне вагонов. Показалась фигура Дженис с полотенцем в руках. Потом она подбежала к нему. В сплошном грохоте он все-таки слышал, как бьется и трепещет под мокрой кожей ее сердце, и он закричал, тоже громко, перекрывая шум товарного поезда: «Я люблю тебя и клянусь любить тебя вечно!» Она положила ему на плечо мокрую голову и закрыла глаза. «Вечно…» – повторила она.

После колледжа они отправились на месяц в Европу. Они бродили по улицам Ниццы, питаясь купленными здесь же хлебом, фруктами и свежей рыбой. Они плавали в Средиземном море и смеялись вместе с разносчиками на пляже, предлагавшими свой товар на дикой смеси языков. Дженис заметно отдохнула, успокоилась и, как всякий, впервые попавший в Европу, жаждала увидеть все, и как можно больше. Он был только рад доставить ей удовольствие и вскоре превратился во вьючного мула, нагруженного поклажей из карт и путеводителей, железнодорожных билетов, флорентийских картонных масок, французских футболок, итальянской обуви, швейцарского шоколада, открыток и т. д., и т. д. В Венеции, этом городе неяркого мягкого света и еще более мягких линий, они бродили по узким зловонным улочкам, отдыхали на горбатых мостиках, перекинутых через каналы. В сыром номере гостиницы в каком-то закоулке они занимались любовью по-взрослому, то есть не спеша и со вкусом.

А в один из таких вечеров – он живо это помнил – они с бутылкой дешевого красного вина наблюдали толпу и газовые фонари на площади Сан-Марко. Будучи под хмельком и достаточно далеко от Америки, Дженис рассказала ему наконец, как после смерти матери, покончившей самоубийством, и перед тем, как она сбежала в колледж, отец стал ложиться к ней в постель по два-три раза в неделю. Она жаждала отцовской любви, но вместо нее получила нечто другое, что было гораздо хуже всякого невнимания и небрежения. Питер был уже взрослым и понял, что ей требуются уверения в том, что она не опозорена, не осквернена и ни в чем не виновата, что просто ее использовали и ужасно оскорбили, и ничего, кроме этого. Такого отца, как у нее, сказала она, всякая девушка мечтала бы забыть как страшный сон. Мучимый одиночеством, в котором сам же был и виноват, отец теперь влачил жалкое существование где-то в северо-западных штатах, где точно, она не знала.

За окном их номера по каналам скользили гондолы. Длинные, черные, глянцевитые, тяжело осевшие в воду, они везли пьяных американских туристов, с восторгом слушавших, как третьеразрядные тенора распевают для них баркаролы. Питер и Дженис сидели в постели голые, невзирая на комаров. Она объясняла, как давно уже собиралась ему это рассказать и как все не решалась, потому что ей было стыдно, как в детстве стыд и смятение не сразу сменились ужасом перед тем, что с ней делал отец. Когда отец взгромоздился на нее, она плакала, мотала головой из стороны в сторону, молотила руками по дряблому его телу, умоляла прекратить, говорила, что не хочет, ненавидит это. Но все моления оказались впустую, и тогда она поняла, по-детски абсолютно четко, что ее крики только доставляли ему удовольствие, насыщали его извращенную похоть. И она решила, что больше он этого удовольствия не получит.

В этот момент что-то сломалось в ней, изменилось. И в будущем это позволяло ей с легкостью бросать кого бы то ни было. И не из-за бессердечия, но из жуткого подспудного желания выжить. И потом, когда отец вернулся, а она знала, что он вернется, она приняла его молча, отвернувшись лицом к стене, застывшая, безучастная, бесконечно далекая от него, от этого потного безобразного тела, безучастная теперь даже к боли, становившейся все невыносимее. И, слушая в ту ночь в старинном городе эту историю, Питер чувствовал, как рождается в нем любовь, а вместе с нею – и его призвание: ведь если бьют или насилуют того, кого ты любишь, в душе с особой силой поднимается гнев против непостижимой жестокости, обращенной и на других, ни в чем не повинных людей. Они проговорили всю ночь, постепенно успокоившись на все четче обозначавшейся перспективе – вместе строить свое будущее и тем одолеть прошлое. Он понял, что хочет жениться на ней, потому что ее страдания и ее сила пробуждали в нем лучшее, и он открывал самого себя.

На следующий год в юридической школе он прилежно зубрил гражданские правонарушения и составление договоров. Но увлекало его лишь уголовное право. Он сбегал с уроков в городской суд, где слушал исповеди изнасилованных, избитых, жертв разбойных нападений. Благодаря Дженис он понял драгоценность и святость жизни, понял, как важно защитить эту жизнь от тупости, зла, безумия и равнодушия. И еще он понял эфемерность правосудия. Любовь к Дженис, выведя его из замкнутого, уютного пространства привилегированности, заронила в него сознание того, насколько грубым и диким может быть человек. Питер был добропорядочен, полон энергии и очень умен. Впервые он жил настоящей жизнью и знал это.

А позже они сидели на западном берегу реки Шилкил, глядя, как гребцы вытаскивают из лодочных сараев глянцевитые деревянные скорлупки своих лодок. «Давай снимем квартиру», – предложила вдруг она. И когда они очутились в обшарпанной трехкомнатной квартирке в доме без лифта в западной части города неподалеку от юридической школы, из ее глаз исчезло выражение беспокойства и угнетенности. Они выкрасили стены, приобрели дешевую мебель, сложившись, набили кухню провизией – крупами, овощами, фруктами. Она натерла деревянные полы. И была, как сама сказала ему, совершенно счастлива.