Колин Харрисон - Убийство со взломом Страница 37

Поздним вечером, надев ночную рубашку, она отправлялась в постель. И затем звала его. Они ныряли под простыни. И всегда это было хорошо. После он гладил ее спину, ждал, пока дыхание ее не станет ровным, одевался в темноте и шел в соседнюю комнату заниматься. Гражданское законодательство, конституционное право, тяжкие правонарушения, семейное право, наследственное право. Чтение шло туго, и нередко он повторял одно и то же, заставляя усталый мозг усваивать прочитанное: «…вменяемость может быть доказана косвенно, на основе высказываний обвиняемого, чье психическое состояние вызывает сомнение. Собственные высказывания в таких случаях предпочтительнее высказываний свидетелей, так как судьями тут не принимается во внимание соответствие этих высказываний реальности, а учитывается лишь мнение на этот счет обвиняемого…» Когда глаза у него уставали, он тихонько выходил на улицу и бродил там мимо студенческих общежитий и домов, откуда на улицу рвался смех и доносились разговоры.

В вечер перед первым его экзаменом в юридической школе Дженис спросила у него, когда они поженятся. Он ответил, что не знает, но с радостью обсудит это с ней после того, как сдаст экзамен. Она возразила, что он, кажется, больше беспокоится об экзамене, чем о ней. Он ответил, что в данный момент это действительно так, но в целом о ней он беспокоится больше. Просто он хочет как можно лучше сдать экзамен, объяснил он, и это вполне естественно. Она заплакала и стала жаловаться на одиночество. Он попытался успокоить ее. Она сказала, что он ее не любит, по-настоящему – не любит. Такое утверждение он посчитал абсурдным, он просто не понимал, что могло заставить ее произнести такие слова. Неужели его клятвенных уверений было недостаточно? Дальше – больше, потом они мирились, и в два часа ночи он, злой и решительный, направился в ночной магазин, где накупил кофе, пепси и шоколада, после чего, уединившись в пустоте юридического центра, со всех сторон обложился юридической литературой. Экзамен он сдал очень хорошо, и они отпраздновали это походом в кинотеатр повторного фильма на «Касабланку». Стоял декабрь, и улицы припорошило снежком. Ему помнился этот счастливый уик-энд.

Но по правде говоря, полного счастья он в эти дни не испытывал. Его тревожило, счастлива ли она, тревожил вопрос денег, тревожило его будущее, процесс обучения на юриста суживал его мышление, накладывал шоры на сознание, лишал красок и оттенков восприятие. Он учился во всем руководствоваться одной лишь логикой, барахтаясь в путанице выводов и заключений, без попутного ветра твердой уверенности, единственно способной подсказать ему верный ответ, и все больше жизнь представлялась ему хитросплетением тщательно спланированных операций в соответствии с заранее обдуманным намерением. Это была горестная перемена, так как она предполагала полный разрыв с детством как способом мышления, полное пренебрежение интуицией, и все же, когда, завернув за угол, он видел неосвещенное окно в их квартире, за которым, как он знал, она спала в ожидании его, и момент этот искупал все. И разве не она пробудила в нем способность радоваться чуду? Входя в спальню, он всегда шептал какие-нибудь ласковые слова. Ей было необходимо знать, что это он, иначе, заслышав скрип кровати, она могла испуганно встрепенуться, вскочить.

Зазвонил телефон.

– Питер Скаттергуд, – привычно скучным голосом отозвался он.

– Эй, парень, мистер Скаттергуд, чего это ты этого паршивца негра отпустил, а? – послышался низкий голос с простонародным выговором. Видимо, из рабочих. – Ты, сволочь либеральная, педераст…

– Кто это?

– Кто я? Налогоплательщик, вот кто. А ты небось негритосов любишь, да? Чтоб они тебя в жопу трахали? Я, сукин ты сын, для того тебе денежки плачу, чтоб ты под замком держал всю эту мразь, а ты…

Он повесил трубку. Может, эти кретины вдобавок и адрес его узнали? Он сжал кулаки, чуть ли не мечтая о следующем таком звонке, чтоб наброситься на обидчика.

Новый звонок. Он схватил трубку.

– Да? – гневно рявкнул он.

– О, Питер, наконец-то!

С матерью он не говорил по меньшей мере уже несколько недель.

– Да, я знаю, что не звонил…

– Я все думала о тебе. Мне очень хочется, чтобы на этих днях вы вдвоем пришли к нам на ужин. Дженис я, кажется, уже который месяц не вижу.

– Я очень занят сейчас, мама… – Он расслышал нотки обиды в собственном голосе и почувствовал, как ненавидит себя за ложь. – Как и Дженис.

– О, не сомневаюсь, что оба вы очень заняты. Но почему бы тебе не попросить Дженис взять календарь и выбрать какой-нибудь удобный день на следующей неделе? А я могу всегда.

– Хорошо, я скажу ей и перезвоню.

Она не стала обсуждать с ним телевизионные новости. В последнее время родители перестали смотреть передачи местных станций, эту смесь сенсаций и кретинической пустоты, и пристрастились к телевидению общенациональному, где стандарты и требования к журналистике были все-таки выше.

– Папа хотел с тобой поговорить. – Голос матери стал глуше. – Питер на проводе, милый.

– Питер? Что нового?

– Вот в «ракетку» играю. У меня новый партнер.

– Ну и как он? – Отец любил порассуждать на спортивные темы. С годами собственные его победы в юности на этом поприще обрастали все новыми живописными подробностями, становясь все значительнее и громче. – А я на прошлой неделе два раза в теннис резался на закрытом корте. С подачей, правда, у меня стало плоховато, не то что раньше. Терпеть не могу эти громадные ракетки, а сейчас всюду они куда ни плюнь. Я попробовал растяжки делать на ковре в гостиной…

– Лучше погрей спину.

– Ладно. – Он сменил тон, видимо завершив привычный ритуал «общения отца с сыном». – Послушай, мама думает, что ты просто не хочешь к нам приходить.

– Нет, я…

– Она в другой комнате, так что я могу говорить свободно. Мама скрывает это, но ей предстоит небольшая операция. Непонятно почему, в последнее время мы с тобой не видимся, но дело не в этом. Мама хочет повидаться с тобой и Дженис перед тем, как ей в воскресенье вечером лечь в больницу.

– Что с ней, папа?

– Доктор собирается удалить ей матку.

– Уф-ф… – Питер перевел дух. – Рак?

– Мазки показали что-то не то, и они сделали еще ряд исследований. Там какое-то образование на шейке и в самой матке. – Отец, человек чрезвычайно сдержанный, говорил с трудом. – Насколько оно распространилось, мы не знаем. Мама некоторое время пробудет в больнице.

– Завтра четверг. – Он вытащил из ящика расписание поездов. – В субботу утром я приеду на местном «Паоли». Он прибывает в одиннадцать тридцать шесть.

Питер повесил трубку, потом вспомнил, каким голосом говорила с ним мать, и подумал, так ли уж нужна пятидесятивосьмилетней женщине матка. Но все равно – кому охота ложиться под нож. Что у матери рак, он не верил, но приказал себе готовиться к худшему. Болела грудь. Он опять потянулся к телефону позвонить Дженис. Только она может понять. Ему надо поговорить с ней, это его ободрит. Новая тревога заслонила все прочие, и он был уверен, что Дженис временно забудет об их неурядицах ради единства и сплоченности семьи. Конечно, она поступит именно так.

Номер был занят. Хорошо, значит, Дженис дома. Но когда пять минут спустя он позвонил вторично, никто не ответил. Он звонил ей потом всю ночь – раз пятьдесят, если не больше.

6

На следующий день Питер Скаттергуд, стоя один в кабине скоростного, сто футов в секунду лифта, бесшумно скользил вверх в одном из гранитно-стеклянных небоскребов; ноги его утопали в темно-красном ковровом покрытии; в зеркале лифта он видел свое лицо – раскрасневшееся, рассеянное; он следил, как мелькают – исчезают и вновь гаснут – цифры этажей, и беспокоился о матери, беспокоился о том, во сколько все это ему обойдется, беспокоился об истории с мэром, но больше всего – и это было как нож в сердце – беспокоился о том, где пропадала всю ночь Дженис.

Приемная Маструда выглядела в достаточной степени респектабельно, но когда секретарша пригласила его пройти вовнутрь, Питер изменил свое мнение. Адвокат оказался бородатым, клоунски тучным мужчиной лет под шестьдесят, с прилипшими к черепу редкими рыжими волосами, сквозь которые щедро просвечивала покрытая веснушками лысина. Бифокальные очки, слишком маленькие для его крупного лица, сползли на нос, над ними посверкивали голубые с красными прожилками глаза. Галстук его был в крошках, а на темных лацканах пиджака, как звездная россыпь, виднелась перхоть. В кабинете витал безошибочный аромат дешевой китайской еды, словом, все в нем и вокруг изобличало не слишком доходную и малоуспешную адвокатскую практику. Возможно, он совершил ошибку, обратившись к нему.

– Ладно, – резко бросил Маструд, отодвигая папки, которыми был завален стол, – мой секретарь сказала мне о вашем вчерашнем звонке. Сколько времени вы женаты, мистер Скаттергуд?