Всеволод Иванов - Голубые пески Страница 4

- Скоро комиссар уберется? - спросил.

Пьяный говор - вода, не уловишь, не уцедишь.

- Мне, Киринька, почем знать.

- Бумажку-то откеда получила?

- А нашла... думала, сгодится.

- Сгодится! - передразнил задумчиво. - Ничего он не сказывал, гришь? Не разговаривала?.. Ну...

От комода - бормотанье толстое, пьяное. Отзывает тело ее угаром, мыслями жаркими. Колыхая клювом, прошла за окном ворона.

- Ничего я не знаю... Ни мучай ты меня. Господь с вами со всеми, что вы мне покою не даете?..

А как только Кирилл Михеич, раздраженный, ушел, пересела от комода к окну. Расправила прокламацию на толстом колене.

Жирно взмахнув крыльями, отлетела на бревно ворона и с недоверчивым выражением глядела, как белая и розовая и синяя человечья самка, опустив губы, вытянув жирные складки шеи, следила за стоящим у лошади желто-вихрым человеком.

За воротами Кирилла Михеича поймала генеральша Саженова.

Взяла его под руку и резко проговорила:

- Пойдем... пойдем, батюшка. Почему же это к нам-то не заглядываешь, грешно!

Остановила в сенях. Пахло от ее угловатых, завернутых в шелк костей нафталином. А серая пуховая шаль волочилась по земле.

- Что слышно? Никак Варфоломеевскую ночь хотят устроить?

Кирилл Михеич вяло:

- Кто?

Нафталин к уху, к гладкому волосу (нос в сторону), шопотом:

- Эти большевики... Которые на пароходе. Киргиз из степи сзывают резать всех.

- Я киргиза знаю. Киргиз зря никого...

- Ничего ты, батюшка, не знаешь... Нам виднее...

Грубо, басом. Шаль на груди расправлена:

- Ты по совести говори. Когда у них этот съезд-то будет? У меня два сына, офицеры раненые... И дочь. Ты материны чувства жалеть умеешь?

- Известно.

- Ну, вот. Раз у тебя комиссар живет, начальник разбойничий. Должен ты знать.

- А я, ей-Богу...

С одушевлением, высоко:

- Ты узнай. Немедленно. Узнай и скажи. У тебя в квартире-то?

- У меня.

- Ты его мысли читай. Каждый его шаг, как на тарелочке.

Приоткрыв дверь, взволнованно:

- Два. На диване - дочь. Варвара. Понял?

- Известно.

Сметая шалью пыль с сапог Кирилла Михеича, провела его в комнату. Представила.

- Сосед наш, Кирилл Михеич Качанов. - Дом строит.

- Себе, - добавил Кирилл Михеич. - Двухъэтажный.

Офицеры отложили карты и проговорили, что им очень приятно. А дочь тоненько спросила про комиссара, на что Кирилл Михеич ответил, что чужая душа - потемки, и жизнь его, Запуса, он совсем не знает - из каких земель и почему.

На дочери была такая же шаль, только зеленая, а руки тоньше Олимпиадиных и посветлей.

Кирилл Михеич подсел к офицерам, глядя в карты, и после разных вежливых ответов, спросил:

- К примеру, скажим, ежели большевики берут правления - церкви строить у них не полагается?

- Нет, - сказал офицер.

- Никаких стилей?..

- Нет.

- Чудно.

А генеральша, меся перед пустой грудью пальцами, басом воскликнула:

- Всех вырежут. На расплод не оставят...

Дочь тоненько, шелковисто:

- Ма-а-ма!..

- Кроме дураков, конечно... Не надо дураками быть. Распустили! Покаетесь горько. Эх, кабы да...

Ночью не спалось. Возле ворочалась, отрыгивая самогоном, жена. В комнате Олимпиады горел огонь и тренькала балалайка. Из кухни несло щами и подымающейся квашней.

Кирилл Михеич, как был в одних кальсонах и рубахе, вышел и бродил внутри постройки. Вспомнил, что опять третий день не выходят каменщики на работу, - стало обидно.

Говорили про ружья, выданные каменщикам, звать их будут теперь красной гвардией.

Ворота не закрыты, въезжай, накладывай тес, а потом ищи... Тоже обидно. А выматерить за свое добро нельзя, свобода...

Вдоль синих, отсвечивающих ржавчиной, кирпичей блестела чужим светом луна. Теперь на нее почему-то надо смотреть, а раньше не замечал.

При луне строить не будешь, одно - спать.

Тени лохматыми дегтяными пятнами пожирали известковые ямы. Тягучий дух, немножко хлебный, у известки...

И вдруг за спиной:

- Кажись, хозяин?

По голосу еще узнал - шапочку пильмешком, курчавый клок.

- Мы.

Звякнув о кирпичи саблей, присел:

- Смотрю: кого это в белом носит. Думаю, дай пальну в воздух для страха. Вы боитесь выстрелов?

Нехорошо в подштанниках разговаривать. Уважения мало, видишь пальнуть хотел. А уйти неудобно, скажет - бежал. Сидит на грудке кирпича у прохода, весь в синей тени, папироска да сабля - серебро видно. Надо поговорить:

- Киргиз интересуется: каких чеканок сабля будет?

Голосок веселый, смешной. Не то врет, не то правду:

- Сабля не моя. Генерала Саженова слышали?

Дрогнул икрами, присел тоже на кирпичики. Кирпич шершавый и теплый:

- Слы-ы-шал...

- Его сабля. Солдаты в реку сбросили, а саблю мне подарили.

Махнул папироской:

- Они тут, рядом... В этом доме Саженовы. Знают. Тут, ведь?

- Ту-ут... - ответил Кирилл Михеич.

Запус проговорил радушно:

- Пускай живут. Два офицера и Варвара, дочь. Знаю.

Помолчали. Пыхала папироска и потухла. Запус, зевая, спросил:

- Не спится?

- Голова болит, - соврал Кирилл Михеич.

Спросил:

- Долго думаете тут быть?

- Надоел?

- Да, нет, а так - политикой интересуюсь.

- Долго. Съезд будет.

- Будет-таки?.. ишь!..

Скребает осколки кирпича саблей. Осколки звенят как стекло. Небо синего стекла и звон в нем, в звездах, тонкий и жалобный - "12". Двенадцать звонов. Чего ему не спится. Зевнул.

- Будет. Рабочих, солдатских, казачьих, крестьянских и киргизских депутатов. Как вас зовут-то?

- Кирилл Михеич.

- А меня Василий Антоныч. Васька Запус... Власть в свои руки возьмет, а отсюда может власть-то Советов в Китай, в Монголию... Здесь недалеко. Туркестан. Бухара, Маньчжурия.

Кирилл Михеич вздохнул покорно:

- Земель много.

Запус свистнул, стукнул каблуками и выкрикнул:

- Много!..

А Кирилл Михеич спросил осторожно:

- Ну, а насчет резни... Будет? Окромя, значит, Туркестана и Китая - в прочих племенах... Болтают.

Запус, звеня между кирпичей, фиолетовый и востренький, колотил кулаком в стены, царапал где-то щепкой.

- Здесь, старик, - Монголия. Наша!.. Туда, Михей Кириллыч, Китай пятьсот миллионов. Ничего не боятся. На смерть плевать. Для детей жизнь ценят. Пятьсот миллио-нов!.. Дядя, а Туркестан - а, о!.. Все наша!.. Красная Азия! Ветер!

Он захохотал и, сгорбившись, побежал к сеням:

- Спать хочу!.. Хо-роо-шо, дьяволы!.. Ей-Богу.

И тотчас же Кирилл Михеич - тихим шагом к генеральше. Мохнатый пес любовно схватил за икру, фыркнул и отправился спать под крыльцо. Постучал легонько он.

Гулким басом спросили в сенях:

- Кто там?

- Это я, - ответил, - я... Кирилл Михеич.

- Сейчас... Дети, сосед: не беспокойтесь.

Звякнула цепь. Распахнула генеральша дверь и тут при свете только вспомнил Кирилл Михеич - в одних он подштанниках и ситцевой рубахе.

Охнул, да как стоял, так и сел на кукорки. На колени рубаху натянул.

Генеральша - человек военный. Сказала только:

- Дети! Дайте Сенин халат.

В этом Сенином пестром халате, сидел Кирилл Михеич в гостиной и рассказал три раза про свою встречу. На третий раз сказала генеральша:

- Тамерлан и злодей.

И подтвердила дочка тоненько:

- Совсем как во французскую революцию...

Потом, отойдя в уголок, тихонько заплакала.

Тогда попросила генеральша посидеть у них и покараулить.

- Вырежут, - гулко добавила.

А сын на костылях возразил с насмешкой:

- Спать ушел. Напрасно беспокоитесь.

Генеральша, махая руками, передвигала для чего-то стулья.

- Я - мать! Если б не я вас вывезла, вас давно бы в живых не было. А тебе, Кирилл Михеич, спасибо.

Указывая перстом на детей, воскликнула:

- Они не ценят! Изметались - ничего не стоят. Кабы не любовь моя, Господи!..

И вдруг, присев, заплакала тоненько как дочь. Кириллу Михеичу стало нехорошо. Он поправил на плечах широчайший халат, кашлянул и сказал только:

- Известно...

Поплакав, генеральша велела поставить самовар.

Офицеры ушли к себе, долго доносился их смех и стук не то стульев, не то костылей.

Варвара, свернувшись и укутавшись в шаль, качала на руках кошку.

Генеральша говорила жалобно:

- Ты уж нас, батюшка, побереги. Разве я думала, что здесь экая смута. Нельзя показаться - зарежут. Тут и халаты носят, - только ножи прятать. Сходи ты на этот съезд, послушай. Какие они там еще казни выдумают...

И отправился Кирилл Михеич на съезд.

V.

А оттуда вернулся хмурый и шляпу держал под мышкой. Сапоги три дня не чищены, коленка выпачкана красным кирпичом. Взглянула на него Фиоза Семеновна и назад в комнаты поплыла, - в ручках пуховых атласистых жалостный жест.

Дребезжащими словами выговорил:

- Чего тебе? Что под ноги лезешь?

Все такой же сел на стул, ноги расслабленно на половицы поставил и сказал:

- Самовар вздуй.

Слова, должно быть, попались не те, потому - отменил:

- Не надо.

- Ну, как? - спросила Фиоза Семеновна.