Молчание - Леони Вебер Страница 4

Еще три прочитанных письма ничего мне не дали. Все те же смутные рассказы о том, как нелегко старикам, как они живут в чужой стране, которая совсем не похожа на Германию, каждодневные походы к статуе, но все идет как надо, так и должно быть, им нужно это одиночество и изоляция. И все это с 1980 по 1991. Ничего не понятно.

Я наугад вытащила четвертое письмо. Датированное маем 1994. Уже без особого интереса, предвкушая все те же слова, я начала его читать и сразу поняла, что оно отличается от других.

Здравствуй, Уве,

Это снова мы, твои родители. Сегодня ровно четырнадцать лет с того дня, как ты все узнал. Ты помнишь? Ты искал наши семейные фотографии для того, чтобы показать своей девушке. И нашел ту самую, которую мы должны были выкинуть, сжечь, уничтожить, но не сделали. Более того, мы положили ее в коробку со всеми фотографиями, будто сами напрашивались на то, чтобы ее обнаружили. Так и случилось. Ты думал, мы сохранили ее, потому что гордимся. Ты спросил, правда ли это, правда ли то, что на ней запечатлено. А мы промолчали. И ты принял это за ответ «да». И ушел. Больше мы ничего о тебе не знаем. Ты дал понять нам, что не хочешь больше никогда нас видеть, переехал во Франкфурт. А мы собрали вещи и уехали сюда. Ты знаешь, где мы сейчас. Наш будущий адрес – последнее письмо, которое мы написали тебе еще в Германии, с трудом узнав место твоей новой работы. Но ты так ни разу и не приехал. Мы не знаем, жив ли ты, а ты не знаешь то же самое о нас. И скорее всего, мы уйдем в мир иной, так и не рассказав правду. Дело в том, что мы не поняли друг друга. Но это не твоя вина. Все произошедшее – наша ответственность. Мы хранили эту фотографию, чтобы помнить, каким чудовищем можно стать, и ни на секунду не забывать наше молчание. Нашу покорность, которой мы очень грешили, хотя и не делали большего, клянемся. Большего ни в плохом, ни, к сожалению, в хорошем смысле. И мы снова промолчали, когда ты с фотографией в руках спросил нас. Промолчали, потому что стыд сдавил нам горло. Стыд за него и за себя. Вот правда, сынок. На той фотографии не твой отец…

– Твою мать!

Что же мне так не везет. Такое информативное письмо, и в самом конце, который мог прояснить всю эту историю, снова размытые чернильные пятна.

Я лихорадочно просмотрела все оставшиеся письма. Позже мая 1994 ничего нет. Это последнее письмо, которое они написали. По крайней мере, если эта стопка – это все.

Я встала и принялась ходить из угла в угол, вертя в руках резинку для волос. Итак, хоть что-то у меня есть. Была какая-то фотография, на ней было что-то ужасное. Наверное, какое-то преступление. Уве почему-то решил, что это его отец, но это был не он. Но кто тогда? И как такое возможно? И почему? Это письмо прибавило еще больше вопросов, а ответов не дало.

Но после его прочтения мой интерес снова возрос. Теперь я хотела не просто отвлечься от своих мыслей, но все таки дойти до конца и понять, что произошло. Даже если брать самый простой вариант: старики умерли, а Уве был так обижен, что просто их похоронил и не стал даже заходить в этот дом, потому там все так сохранилось, все равно интересно, что же это за история с фотографией и грехами.

Я села и продолжила читать другие письма, более ранние. Все то же самое, но я не отрывалась, пыталась уловить каждое слово, увидеть в нем другой смысл, незримый, недосказанный.

Я прочла почти все, что было в стопке, но ничего нового не узнала. Видимо, их пробило на откровения только в самом конце этой странной переписки самих с собой.

Одним и тем же делом я могу заниматься часами, и так бы и случилось, но меня отвлек папа. Я услышала, как он поднимается по лестнице, и быстро спрятала свои сокровища. Он тихонько постучал и заглянул в комнату.

– Можно?

Я кивнула. Папа присел рядом на кровать.

– Летиция, у тебя все в порядке?

Снова кивок.

– Ты пишешь мне о простых вещах. Но я хочу знать о тебе больше.

Я недоуменно дернула головой.

– Например, как тебе в лицее? У тебя появились друзья?

В душе у меня все перевернулось, но мое лицо осталось нетронутым, как обычно. Я отвернулась.

– Ну хорошо, – папа встал. – Скажи… Напиши, если захочешь. Но если не хочешь делиться, ничего страшного. Спокойной ночи.

Закрылась дверь сначала в моей комнате, потом в папиной. Я выждала пять минут, убедилась, что он точно улегся спать, а потом беззвучно закричала в подушку. Вскочила с кровати и стала судорожно ходить туда-сюда по комнате, вертя спиннер. Я не понимаю, что я чувствую. Злость? Раздражение? Грусть? Могу определить только цвет чувства: темно-зеленый. Эта неопределенность вводит меня в панику. Я останавливаюсь и стараюсь дышать и сфокусироваться на мыслях, а не чувствах, как учила меня врач.

Он хочет знать, есть ли у меня в лицее друзья. После того, как я собой разбила единственные отношения, какие видела в жизни: его и мамы. Единственные, какие были для меня важны. Как я могу с кем-то создавать связь, дружескую или любовную, если я такая.

Хельмут и Урсула писали в своем письме, как их погубило молчание. Они промолчали, когда кто-то совершил что-то ужасное, они промолчали, когда сын все понял не так. Я понимаю их. Хоть я не такая, как они, я понимаю.

Я помню, как стояла рядом с мамой и понимала, что нужно что-то сказать, утешить ее. Но у меня не было слов. Голова была пустая, как чайник. Я просто стояла, а она смотрела на меня с немым вопросом, с просьбой в глазах. Она так ждала, что я поддержу ее. Она тянула руки, чтобы обнять меня, прижаться ко мне, а я ее отталкивала и убегала, как от огня. Потому что не могу выносить прикосновения других. Я пыталась понять, что она чувствует, пусть хотя бы это, раз уж не различаю свои эмоции. Я пристально смотрела на нее. Она оборачивалась и видела мое каменное лицо.