Не судьба - Кирилл Николаевич Берендеев Страница 4

— А я рассчитывал…

Она рассмеялась, легко, свободно.

— Ну не отчаивайся, прошу. Все еще будет. У каждого, я надеюсь.

Я невольно хмыкнул.

— Хорошо бы.

Глава 3

Быстро похолодало, с Ольгой мы уже через несколько дней прекратили наши посиделки на лавочке возле телефона. Да и работы у нее прибавилось, ее перевели из одного отдела в другой с повышением; возвращаться она стала позже, а уходить раньше меня. И стала немного другой, чуть более замкнутой. Всякие мои попытки ее разговорить ни к какому результату не приводили, она лишь улыбалась бледно и замолкала. Я смущался, не зная, что и как ей сказать, она продолжала загадочно улыбаться и только смотрела на меня. Глаза поблескивали в свете электрических ламп. У меня первое время складывалось ощущение, будто Ольга хочет и боится со мной переговорить по душам, а потом… потом я просто смотрел на нее, боясь оторваться. Мы так и сидели, порой, часами, пока Михалыч не напоминал о времени. Не знаю, что ощущал он, наблюдая за нашими посиделками, предпочитал помалкивать, может, надеялся на благополучное и скорое их завершение и переход к следующей стадии — поцелуям и объятьям, после которой мы бы расписались и, наконец-то оставили его одного в квартире. Может быть, вот только подобного не происходило.

Ольга теперь получала сто восемьдесят, это на «зарплату колхозника» больше, чем наш дворник, изрекший сию мудрость. Первое время он завидовал ей, да еще и вслух, но она, кажется, уже привыкшая к недовольному гундежу соседа, быстро перестала обращать внимания. Тем более, что он по первому времени тоже сильно на нас надеялся, на молчание это. Все ждал, иногда подсматривал и продолжал ждать — кажется, по инерции.

Дела у нас не особо двигались. А вот Михалычу приходилось туго — с ноября ввели талоны на водку. Не то, чтоб он ее пил, как алкоголик в душе, предпочитал дешевый портвейн «три семерки», ликер или, когда в винном не случалось ничего путного, шел в аптеку, скупая упаковочки настоек зверобоя, бузины и тому подобного, чтоб, разведя, выпить и закусить.

Впрочем, вместе с талонами пришло и подорожание, это как раз понятно, то, что продавалось еще без вырезаемого квитка, немедля подскочило в цене, если не испарилось из продажи вовсе. Дворник больше злился, больше пил, чаще приходил теплый, но тихий, буянить он, кажется, не умел в таком состоянии, — что уже хорошо. Просто грязными своими сапогами чапал до кровати и рушился в нее, немедля отключаясь от всего земного, оставляя на нас заботы по уборке. Но тут еще случилась напасть, впрочем, ежегодная — начались снега. Коммунизм, который сам себе устраивал Михалыч, закончился, он больше не мог получать свои кровные и когда махал метлой и когда не махал вовсе. Снег приходилось убирать, тем более, что жильцы окрестных бараков постоянно жаловались на гололед, а он, захвативший по жадности два участка, теперь не успевал все убрать до часа пик, до момента ухода на работу большинства жителей. Иногда вставать приходилось немыслимо рано, и работать по нескольку раз в день, сгребая и сгребая постоянно падавший снег. И никакой надежды на спецтехнику — ее в городе выпускали только на центральные улицы и площади, какие там дворы и переулки. Тем более, на окраине.

Да и я начал крутиться. Шеф — у него довольно быстро после назначения в наш кооператив обнаружился острый железный предмет пониже спины — и теперь не мог усидеть спокойно. Всучив громадную взятку в две тысячи, не спросясь ни у кого, он захватил и фактически монополизировал рынок вареных джинсов. «Варенка», вот уже больше года остававшаяся на пике моды, приходила в виде обычных штанов цвета «деним», вполне прилично изготовленных фирмой «Рабочая одежда» и совершенно поганой от вьетнамского производителя с непроизносимым в приличном обществе названием. Из них наши кооператоры и приготовляли в домашних условиях нечто сине-белое, с разводами, которое стирать позже не имело смысла, ибо модный эффект немедля превращался в нитки. Шеф договорился с «Рабочей одеждой», что все джинсы, поставляемые в город, будет скупать он — весь вагон в месяц, а платить авансом. Залез в сумасшедшие долги, но чуйкой понимал, что выгода, вот она, прет в руки, надо только ухватить. Мы всем кооперативом денно и нощно корпели над новой работой, перешивая лейблы, и выкрашивая брюки, превращая их то в махрово цветастые, то в ровно белесые. Но его наитие не подвело — город оказался нашим. Джинсы, даже при том, что цена на них составляла от пятидесяти до ста пятидесяти рубчиков, сметали влет. Ожидание повышения доходов — и наших, когда выберемся из долгов, и личных — возрастали с каждым днем.

Может, поэтому я все меньше виделся, вернее, видел Ольгу, Михалыча, других соседей, вообще, всех, кто не был так или иначе связан с работой, с ожиданием постоянным, почти ощутимым, этой баснословной прибыли, до которой — вот всего ничего, сразу после новогодья — нужно только дождить? И потому быть может, сама Ольга, молчала, просто молчала, уже не так часто и на столь надолго, подсаживаясь ко мне. Кажется, она тоже думала про иное, только иное это, никак не связанное с нами, волновало ее куда сильнее, нежели мои переживания. Больше тревожило, как мне казалось. Я все реже слышал ее голос. Все белее видел ее лицо. Все меньше видел. Все больше ждал. Как и она — ждала. Каждый своего, часа, мига, друга.

А молчания наши становились еще и поэтому тише, что позволяли нам, даже в присутствии другого, думать исключительно о своем. И мы, за лето и осень привыкшие друг к другу, притеревшиеся, прибившиеся, теперь могли положиться на общность, что разделяла нас — даже не обращая внимание на это. Мы ведь сходились тишиной и расходились ей.

И новый, восемьдесят восьмой, мы отметили тихо. Без заздравных песен и шуток, под бой курантов из телевизора и речь генсека. Под песни и пляски «Голубого огонька», шутки и естественную, как все в эту ночь, «Иронию судьбы». Чокнулись недорогим шампанским, съели по бутерброду с красной икрой, запили армянским коньяком и занюхали финским сервелатом: заказ