Ирина Лобусова - Флер Д’Оранж: Сердце Замка Страница 40

– В нашем поселке все старятся слишком быстро! Ты не можешь этого не знать.

– Чего ты от меня хочешь?

– Ничего! Просто ты первая стала задавать мне вопросы. А я решил переадресовать их тебе.

– Решение, которое ничего не дает.

– Возможно. Но мне очень нравится твой голос. И еще мне нравится, что после моих вопросов ты стала нервничать еще больше, а твои глаза заблестели так тревожно. И вообще, с такой, как ты, не страшно оказаться на самом краю земли!

Капельки пота блестели в раскаленном солнце июля, я хотела прикоснуться губами к влажной коже рук… Я не помню, что было дальше. Боль осталась непреходящим отсчетом времени возле обрыва.

Он стонал. Наверное потому, что когда к нему вернулась какая-то часть сознания, он почувствовал боль. Теперь я явно слышала его голос. Я попыталась пошевелить левой рукой – той самой, на которой осталась кожа. Порезы подсохли, кое-где само повыпадало стекло. Желтым плотным навесом, непроходимой стеной ограждали внутренности каньона камни. Я услышала шипение, словно вокруг меня медленно собиралась тысяча ядовитых растревоженных змей. Солнечный луч блеснул ослепительной вспышкой.

Взрыв был такой силы, что меня подняло в воздух и отбросило на несколько шагов, заставив больно удариться об острые камни всем телом. Я почти ничего не видела, что-то вспыхнуло в самой сердцевине остова, очевидно, какой-то не догоревший бензин. Острые языки пламени лизали землю возле машины. Я представила, что было бы, если б я не успела вытащить его из машины, если б я не потащила его за собой. Этот взрыв был вторым и последним. Взрыв страшной силы, разрывающий на мелкие куски металл. Если бы мой спутник остался внутри, он не выжил бы… Выжить в пламени невозможно. И в сотый раз я поблагодарила небо за то, что мне удалось вытащить его из салона машины. Я действительно почувствовала удивительную благодарность к этому небу и даже к полумертвому, чужому мужчине за то, что он дышит, хоть и не много, и еще за то, что последний взрыв бензобака не разнес его, как металл, на куски.

Когда сознание медленно вернулось (вернее, когда прошла ударная волна, оглушившая меня на несколько очень страшных секунд), я поползла к нему, собираясь рассказать о втором взрыве не зная, смогу ли заговорить. Мне было легко на душе.

Легкость никуда не ушла. Легкость унесла с собой боль точно так же, как унесла его имя. Я тормошила его за обгоревшие плечи способной двигаться рукой и что-то пыталась бормотать вслух, выплевывая из рта засохшие куски крови. По полному отсутствию движений мертвой маски (остатков его лица) я пыталась разобрать, что он слышит из набора моих откровений. Я была уверенна в том, что он меня слышит. Слышит, несмотря ни на что! Несмотря на то, что у меня получаются не слова, а нечленораздельное бормотание… Все равно, он меня слышит. И легкость больше не была сплошной стеной. Легкость стала небом, упавшим, как шаль, на мои плечи.

Помню то, что произошло перед поездкой. Помню так же отчетливо, как и первый взрыв. Помню деревянную обивку стен, стойку бара. Оленьи рога на стене. Помню все, точно зная, что мне никогда не удастся забыть.

Он рождался одноцветной радугой неуклюжих мальчишеских движений. Он рождался музыкой неизведанной чарующей глубины. Зарождением новой жизни, чем-то новым, внезапно открывшимся для моих глаз… Он был маленьким не коронованным Богом в потаённых глубинах человеческого сознания, маленький кусочек вечности, растворяющийся необыкновенными радужными соцветиями искрящихся глаз. Я прижимала отражение его глаз к своему сердцу как драгоценные сверкающие изумруды, пытаясь спрятать в своей крови это ощущение света и солнца. Я ласкала кольца его волос, мягкий шелк, падающий на мои пальцы. Я прикасалась губами к шероховатой коже, спрятанной в темноте, не понимая, что такого особенного содержится в этом обыкновенном человеке.

Он был солнечным светом, ласкающим поверхность темного дна бездны. Я не видела ночи, я не видела мглы, ничего не видела, кроме шелка его волос и каких-то странных глаз, смотревших с выражением, которого я не понимала. Глаза оставляли маленькие точки в глубине пустоты, даря заново надежду и веру. Взявшиеся ниоткуда, эти мысли (парный шизофренический синдром) возносили меня к потолку парадоксом наступления истины: сразу же отправляясь в опасное место с первым встречным незнакомцем, подвергаю ли я опасности свою душу? Или, наоборот, спасу то, что осталось от моей души? И почему вдруг, забыв обо всем, я начинаю мечтать, как будто ничего не произойдет. Мечтать о надежде и вере.

Я определила его тип с первого взгляда. Наверное потому, что в определении людских типов у меня был наметанный глаз. Я встречала подобных мальчишек в неимоверных количествах. Все они были одинаковы. Такими амбициозными современными мальчишками были полны все коридоры телестудии, я проглатывала их с косточками и переваривала, как подыхающий от удушья, удав, подпитывая их энергией угасающие старые жилы моей абсурдной программы. Мальчики мечтали сделать карьеру на телевидении и попадали в мои лапы, все равно, как в жесткую бронированную клетку. Обожание, светившееся в их глазах, по большей степени было поддельным, злобным и очень фальшивым, похожим на поддельное электрическое тепло, возникающее от стандартной батарейки. А жизненные манеры, основанные на хватке и наглости, как-то меркли, когда через них пропускали высоковольтный ток. В общем, его порода была мне знакома. Я не любила таких людей. Он был точно такой же: поглощающий в баре коньяк маленький бизнесмен, надменный владелец темно-зеленого «форда-сиерры», не понимающий, что для наглости машина должна стоить намного больше.

Я поймала отражение его глаз в бокале с омерзительным пойлом, подарившим мне какое-то особенное размягчение мозгов. Это был гадостный напиток, ничем не напоминавший даже самый плохой виски. Я поймала два зрачка, плавающих в моем бокале вместе со льдом, точно так же, как раньше поймала отражение новой машины в оконном стекле. И лопатками почувствовала, что мой план в отношении поездки в каньон может осуществиться.

Я коснулась рукой своих волос (после тяжелой и утомительной поездки моя прическа напоминала распушившиеся обломанные перья) и решительно пошла вперед. Ленивые остатки моей съемочной группы в тот момент частично оккупировали единственный в баре бильярдный стол, пытаясь резаться в русский бильярд на деньги с местными завсегдатаями подобных увеселительных заведений. Возле стойки бара я заказала какой-то местный коктейль (и как только отпила глоток, сразу пожалела, что это сделала). Настала пора обдумывать дислокацию. Думать долго мне не пришлось. Я поймала спиной заинтересованный взгляд владельца машины и обернулась. Так впервые я увидела лицо человека, которого впоследствии мне предстояло и убить, и спасти.

Тогда, конечно же, я не могла и предположить такое странное сочетание. Но в тот, самый первый момент я не запомнила его лица, я не узнала бы его в толпе ни за что, только общие очертания массивной фигуры, похожей на сотню, тысячу других подобных фигур. Может, я не запомнила его лицо потому, что усиленно пыталась поймать его второй взгляд, понимая ясно и отчетливо бессильное безумие собственных поступков. Что-то очень большое, очень теплое, очень свежее и непонятное вдруг наплыло на меня ниоткуда. Там, в заплеванной забегаловке дешевого провинциального отеля. Я устала от людей и их слов, устала от самолета, устала от везущего к турбазе микроавтобуса, устала от пустоты и от собственных попыток вырваться из замкнутого круга. Виски с последним коктейлем образовали гремучую смесь, которой хватало для того, чтобы поднять меня к небу, а потом бросить обратно, об стол или об пол, разбивая кости, как ненужные слова и поступки. Я приехала только для того, чтобы отправиться в каньон. Я вела саму себя в этот каньон, принимая в кровь караулящее меня зло, открывая ему путь, подружившись с фальшивым, не нужным мне небом. Я чувствовала дыхание каньона даже на расстоянии целого миллиарда шагов, отделяющих меня от последнего, принимающего душу, предела. Я сжилась с этим и уже привыкла так жить.

Дыхание каньона – только зло и порок, сконцентрированные в достаточной для восприятия степени. Я давным-давно исчерпала в себе добро, я давно была грязью, была смертью и понимала – все это когда-то придет. Так раньше или позже – какая разница. Я отгоняла от души мне совершенно не нужные светлые тени. Я была готова на все, только чтобы на миг слиться с манящей в даль, притягивающей к себе чернотой, забирающей навсегда мои последние силы.

Я знала, что единственное место, способное теперь понять меня – это каньон. Единственное место, обрекающее меня заново родиться свежей, воскрешающей к жизни силой. Я могла бояться черноты потому, что сама была чернотой. Уходя в непробиваемую страшную мглу грязи и боли, ставшую необычайно притягательной и оттого немного тоскливой. Маленький владелец «форда» не мог этого знать. И было хорошо, что на лицах людей так редко отражаются тревожащие их черные тени. Он не мог знать о том, что я рвалась к каньону, как к последнему пределу окружающей меня темноты. К пустоте, способной воскресить мои душу и нервы. Я добивалась незыблемого права – выплеснуть из души заполнившую ее тьму, не причиняя никому боли и страха. Каньон был последним местом, способным меня спасти. Я и сама не понимала того, почему придаю ему такое значение. Я не хотела жить потому, что до безумия любила жизнь. Каньон существовал в моей душе как отверстие, выпускающее наружу темные силы, направляя их в определенное русло, разрушая все на собственном трагичном пути, калеча любые, прикоснувшиеся к этому истины. Каньон представлялся мне огромной чашей, способной впитывать в себя темные силы. И, подпитываясь капля за каплей, сохранить то, что могла дать концентрация всей этой черноты – жизнь, неведомую, неповторимую, а, главное, новую жизнь.