Андрей Троицкий - Черные тузы Страница 47

– Какая ещё взрывчатка? – Росляков, чувствуя, что краснеет, отвернулся. – Видимо, задуло газ, ну, и пошла реакция…

– Что ты бормочешь?

– Ничего, – Росляков зябко передернул плечами. – Да, и ещё вот что: я над плитой как раз свое бельишко сушил. Как раз постирался и сушил бельишко. Там носки висели, брюки тренировочные, трусы и кальсоны теплые. Может, это они и загорелись.

– Да, загорелись кальсоны, которые ты сушишь над горящей плитой, когда уезжаешь в город за продуктами. Разумеется, это загорелись кальсоны. А там уж и дом заполыхал. Ничего умнее ты не придумал. Самому уехать в город, поставить на огонь кашу, а над горящей плитой повесить свои вонючие кальсоны. Ничего умнее человеку просто в голову не придет.

– Честно говоря, я ничего не знаю, – Росляков рад был провалиться сквозь землю. – Не помню точно. Насчет кальсон я так только, версию высказал.

– Версию он высказал, – Николай Егорович всхлипнул.

– Я точно ничего не знаю. Уехал, возвращаюсь, на месте дома одни головешки. Пепелище, одним словом. Приезжали пожарные, все вокруг залили. Но, честно говоря, и тушить уже нечего было. Все сгорело ещё до их приезда. Одни головешки дымились, когда я вернулся. А пожарные только все залили водой, сломали забор, когда машины разворачивали. Они вытоптали весь участок. Словно полк солдат прошел. Словно армия прошла.

– О, Боже мой… И кусты роз тоже вытоптали? – профессор посмотрел на Рослякова с робкой надеждой.

– И кусты роз вытоптали. На этом месте, где были кусты, как раз пожарные машины разворачивались. Вообщем, они все там с землей сравняли.

– О, Господи… Так что, от дачи совсем ничего не осталось?

– Почему же ничего не осталось?

Росляков понял, что если сей же момент профессор не прекратит свои стенания, он, Росляков, застонет и заплачет вместе с ним. Еще Росляков подумал, что сейчас настало самое время, чтобы найти и сказать какие-то ободряющие слова, которые так ждет, которые так хочет услышать Николай Егорович, даже не ждет, он просит, он даже требует этих слов. Вот, сейчас самое время утешить профессора, самое время ободрить человека. Росляков глубоко задумался. Самое время… Сейчас самое время…

– Почему ничего не осталось? – повторил Росляков бессмысленный вопрос. – Очень даже много чего осталось. Ну, во-первых, труба печная стоит. Что с ней сделается? Стоит, как стояла, ей хоть бы что. Хоть пожар, хоть что… Правда, почернела вся, но стоит крепко. Ванна ещё осталась. Не сгорела. Тоже стоит на своих ножках среди пепелища. Тоже почернела вся, эмаль потрескалась. А как ничего…

– Боже мой, – профессор обхватил голову руками.

– И ещё что-то осталось. Ну, инвентарь всякий огородный… Лопата.

– Можешь не продолжать.

Не отпуская рук от головы, профессор раскачивался из стороны в сторону. Вдруг он застонал так громко и жалобно, что Росляков испугался. Он шмыгнул носом, сорвался с места, заметался по комнате, наконец, что-то сообразив, вылетел на кухню. Распахнув дверцу холодильника, покопался за пластмассовой шторкой, перебирая пузырьки с лекарствами и полупустые пачки таблеток, нашел валерианку. Налив в чашку воды из крана, он снял зубами крышку с флакончика и щедро плеснул в воду лекарство. Густой аптечный запах разлился по квартире. Росляков прибежал в комнату, держа чашку впереди себя на вытянутой руке, расплескивая её содержимое по полу. Николай Егорович стоял, крепко прижавшись ягодицами к нагретому батареей подоконнику, и тихо постанывал.

– Вот, это надо выпить. Обязательно надо выпить.

– Обязательно? Надо выпить? – переспросил Николай Егорович.

Росляков передал чашку в мелко дрожавшие руки профессора. Когда тот в несколько мелких глотков выпил лекарство, Росляков подхватил Николая Егоровича под локоть, хотел помочь добраться до кресла, но муж матери с неожиданной силой высвободил руку и сделал несколько шагов вперед и рухнул в кресло, вытянув ноги. Росляков выдержал длинную подобающую случаю паузу и, наконец, спросил:

– Вам теперь лучше?

– Да, теперь мне лучше, – кивнул Николай Егорович. – Мне намного лучше. Мне хорошо. Мне так хорошо давно уже не было. Я просто на седьмом небе. Боже… Ты сжег мою дачу.

– Я не виноват… То есть, виноват, но не я… То есть, виноват только я… Больше никто не виноват.

Росляков хотел продолжать объяснения, но тут у двери зазвенел звонок. «Кого ещё там черт принес?» – проворчал Росляков и отправился в прихожую. На пороге, прижимая к груди клеенчатую папку, переминался с ноги на ногу сосед по подъезду, пожилой общественник Потемкин.

– Доброго здоровья, – сухо поздоровался гость и, не дожидаясь приглашения, переступил порог квартиры и закрыл за собой дверь. – Николай Егорович дома?

– Дома, где ж ему быть, – кивнул Росляков. – Вон, в комнате сидит.

– Мне он по делу нужен.

Потемкин посмотрел на свое отражение в зеркале, пригладил ладонью коротко стриженные седые волосы, застегнул верхнюю пуговицу самовязанной кофты, поправил воротничок рубашки и, теперь вполне довольный собственным обликом, прошел по коридору и свернул в комнату. Поприветствовав хозяина квартиры, он сел на диван, положил на колени папку и, расстегнув «молнию», вытащил перьевую чернильную ручку, раскрыл большую разграфленную тетрадь. Росляков молча встал в дверях. Николай Егорович, словно не замечая гостя, продолжал недвижимо сидеть в кресле, уставясь глазами то ли в окно, то ли на батарею отопления.

– Я за деньгами пришел, – напомнил о своем присутствии Потемкин и постучал ручкой о тетрадь. – Прошлый раз вы сказали, что сегодня сдадите деньги на домофон.

– На домофон? – переспросил профессор, не отрывавший взгляда от окна. – Деньги?

– Да, прошлый раз вы сами сказали, что сдадите деньги сегодня, – забеспокоился, заерзал на диване Потемкин и обратился за поддержкой к Рослякову. – Все записываются на домофон, – он показал пальцем на тетрадь. – Записываются, а денег не сдают. Хожу, хожу по квартирам, будто этот домофон лично мне нужен. А что это у вас в комнате так сильно лекарством пахнет?

– Это он меня валерианкой отпаивал, – ожил Николай Егорович.

– А, вот оно что, – кивнул общественник. – А я думаю, что так лекарством пахнет? Теперь понятно. Так деньги будете сдавать?

– Сейчас из кабинета кошелек принесу.

Николай Егорович поднялся на ноги, пошел к двери, но Росляков остановил его.

– Давайте я принесу.

– Не надо, – отрезал профессор и вышел из комнаты.

– Слава Богу, – заулыбался Потемкин. – Я уж ходить устал по квартирам. Сдайте деньги, сдайте. Прошу, прошу… Как нищий.

Вернувшись в комнату, Николай Егорович спросил Потемкина, сколько денег нужно сдать, полез в кошелек и протянул общественнику несколько купюр. Потемкин сосчитал деньги, дал профессору расписаться в журнале и стал шарить по карманам, искать сдачу, приговаривая «мелких нет совсем». Росляков, скрестив руки на груди, продолжал стоять у двери. Николай Егорович бросил кошелек на стол и, чуть слышно застонав, снова упал в кресло.

– Мелких у меня нет, сдачи нет, – снова сообщил общественник и вопросительно посмотрел на хозяина квартиры. – Может, я потом занесу сдачу?

– Занеси потом, – равнодушно махнул рукой профессор, но вдруг напрягся в кресле, обернулся к Рослякову. – Сегодня он, – Николай Егорович указал пальцем на Рослякова и громко объявил, – сегодня он сжег мою дачу.

– Это как же, как же это? – выпучив глаза, общественник смотрел то на Рослякова, но на Николая Егоровича, неизвестно кому адресуя свой вопрос. – Как же это так?

Росляков не нашел слов и молча развел руками, жестом выражая свою беспомощность перед огненной стихией.

– Взял и сжег дачу, – повторил профессор.

– И большая была дача?

– Большая дача, – кивнул Николай Егорович. – Рубленый дом с мезонином, со всеми городскими удобствами. Четыре комнаты внизу, две наверху. Две веранды, мебель хорошая. А он все сжег, – профессор снова показал пальцем на Рослякова.

– Дотла сжег? – уточнил Потемкин.

– Полностью, – кивнул головой Николай Егорович. – Одни головешки остались. Дымились, когда он приехал. Все сжег к чертовой матери.

– Как же так? – в десятый раз повторил вопрос Потемкин.

– А так, – профессор снова застонал. – Он кальсоны сушил не в том месте. Над газовой плитой их повесил, а сам куда-то уехал. Зажег огонь, повесил кальсоны, а сам убыл в неизвестном направлении. Они и вспыхнули.

Потемкин покрутил шишковатой головой на желтой куриной шее, ещё сильнее выпучил глаза, блестящие, как бутылочные пробки.

– Ужас, – общественник обхватил руками голову и минуту о чем-то напряженно раздумывал. Наконец, он крякнул и подвел итог размышлениям. – Да, сегодня на один профессорский оклад дом в шесть комнат с двумя верандами уже не построишь. Просто ужас.

– Я и говорю – ужас, – отозвался Николай Егорович.