Дмитрий Вересов - Летний сад Страница 5

– Что, папочка? Что случилось?

– Мамы больше нет… – он отбросил зонт и, грузно опустившись на обувной ларь, закрыл лицо руками.

Дочь, неслышно подойдя к отцу, опустилась на колени.

– Что… Что произошло?!

– А? Это… Бред какой-то, – большая тяжелая ладонь легла на дочерний затылок. – Только не смотри на меня, дочь. В общем… Он из Харькова, совсем еще сопляк, мальчишка… Вообразил себе черт-те что, преследовал, надоедал. И ведь она ничего не говорила! А сегодня заявился к ней в ординаторскую – и ультиматум: либо я, либо он… «Он», как я понимаю, это обо мне… – Вихорев замолчал.

– Он ее убил?

– И ее, и себя… Из пистолета… Где он его достал? Черт-те что, кругом бардак, бардак, бардак! Прошу тебя, дочь, выключи эту тикалку…

Альбина сомнамбулой двинулась в гостиную. Обесточив проигрыватель, подошла к бабушкиному креслу. Седая голова упала на грудь, никаких признаков тяжелого старческого дыхания, только узловатые, побелевшие в суставах пальцы цепко сжимали плед.

– Папа, бабушка умерла…

Санкт-Петербург – Петроград – Ленинград, как и положено стремительно развивающемуся мегаполису с недолгой историей, живет, совмещая несовместимое – несовместимое, например, в Нюрнберге или Пекине, только не здесь, не на берегах Невы. Имперское и мещанское, восточное и западное, фарсы гвардейских переворотов и трагедии письмоводителей, мраморные дворцы и панельные пятиэтажки.

И, конечно же, людские судьбы. Судьбы великих и малых мира сего, мужчин и женщин, родителей и детей.

Трагедия в семье Вихоревых, в семье, по ленинградским меркам, светской, вызвала широкий общественный резонанс в «своем кругу». Соболезнования исчислялись десятками, а беспринципные светские и полусветские львицы объявили сезон охоты на вдовца, завидного жениха. Сколько совершенно посторонних женщин в тщательно продуманных туалетах – и не очень броско, но в то же время «доказательно» – проникало к нему в кабинет, клинику, а то и в дом в сопровождении людей, в него вхожих.

Вся эта суета сильно повлияла на медицинского генерала. Он перестал появляться на службе, целыми днями бродил по квартире, слушая любимую музыку покойной тещи. Небритый, с осунувшимся лицом, распространяющий стойкий коньячный дух, Марлен Андреевич избегал встреч с дочерью. Альбина, понимая состояние отца, старалась как можно реже бывать дома днем и, деланно бодро крикнув из коридора: «Папа, я в институт», исчезала до самого вечера.

Единственное, за что девушка была благодарна судьбе в данный момент, – это за неожиданную стойкость духа, за способность держаться, не впадая в отрешенную апатию и отчаяние. Занятия были заброшены, но больше по причине неадекватного поведения сокурсников. Стоило Альбине встретить кого-нибудь из знакомых, как притворно-скорбная энергетика досужего любопытства лишала ее готовности к разговорам. На любую тему.

«Ведь я живой человек! И несмотря ни на что, мне интересен окружающий мир, я хочу наблюдать его изменения, чувствовать малейшие колебания жизни!» – мысленно обращалась она к себе, целыми днями гуляя по Ленинграду.

Город будто чувствовал это состояние и убирал с дороги Альбины всех, кто не смог бы заинтересовать, отвлечь ее. Даже погода, капризная ленинградская погода, придерживала свои дожди до иных времен.

Однажды, случайно зайдя в Таврический сад, она очутилась на концерте мальчишеского хора, известного и любимого всеми ленинградцами. «Соловушки», выступавшие на летней эстраде, были вдохновенны и неподражаемы, а в условном садовом партере яблоку упасть было просто негде.

Альбина присела на скамейку неподалеку, в аллейке.

Синеглазая Нева, ту-ру-ру-ру-ту-ту-ту!Обнимает острова, ту-ру-ру-ру-ту-ту-ту!А на зорьке молодой, ту-ру-ру-ру-ту-ту-ту!Шепчем мы с любимой: «Здравствуй, город мой!»

«Шепчем мы с любимой… С любимой…» Звонкое и бодрое мальчишечье пение словно записалось на магнитную пленку Альбининых мыслей. «А могу ли я сказать про кого-нибудь: да, этот человек меня любит? – Она сосредоточенно нахмурилась. – Акентьев? Ее первый и последний пока мужчина… Нет, определенно – нет! Где он? Исчез вскоре после того, как получил то, чего… добивался или хотел? Впрочем, неважно, ей был нужен опыт, и она его получила. Вяземский? Нерешительный зубрила, считающий высшей формой проявления чувств повторение изучаемого в институте? Наверняка, как только она исчезает из поля его зрения, он с головой погружается в медицину. Доцент Арьев? Но его намерения слишком очевидны… Нет, не знает Альбина Вихорева человека, который бы ее любил, кроме отца, но это не та любовь, которая ей нужна… Нужна или необходима?..»

– Извините, девушка, вы случайно не Альбина? Альбина Вихорева? – к ней обращалась невысокая женщина, стриженная под гавроша, тонкими аристократическими пальцами нервно теребившая ремешок лакированной сумки-сундучка.

– Да, я – Альбина Вихорева.

– Вы разрешите, я присяду?

– Пожалуйста…

– Вы, Альбина, вряд ли меня вспомните. Если вообще когда-нибудь видели. Ведь родительские собрания и время уроков – не совпадают. Я – мама Жени Невского, вашего одноклассника. Я узнала вас сразу, как только увидела… Вы сидели такая грустная… И этот чудный хор, – на глазах говорившей выступили слезы. – Меня зовут Флора Алексеевна, и я давно, очень давно хотела… – женщина открыла свой сундучок, достала платочек, как-то быстро, украдкой, промокнула слезинки, и вновь ее рука исчезла в сумочке.

– Вот… Это я нашла в бумагах сына после того, как последние надежды, что он найдется, умерли… – Она протянула Альбине пожелтевший конверт, адресованный «А. Вихоревой», и фотографию, на которой смешные шестиклассники, Вихорева и Невский, сидели в школьном дворе на пачках макулатуры рядом с огромными товарными весами и улыбались.

– Эти вещи лежали вместе, и я решила, что это принадлежит вам… Решила, да только вот долго не решалась…

Сердце у Альбины защемило. Она даже не подозревала о существовании подобной фотографии и вовсе не могла сообразить, кто, где и когда сделал этот снимок.

– Спасибо вам, Флора Алексеевна, – от волнения горло стало сухим, слова вышли сиплыми, и Альбина почувствовала себя неловко. – Извините меня, просто это так неожиданно…

– Все настоящее в этой жизни, Альбиночка, всегда неожиданно… Мне пора, – женщина встала и направилась к выходу на Потемкинскую.

Альбина рассеянно смотрела на письмо и снимок, еще не понимая, что с ними нужно делать, с чего начать. И только когда решение было принято – немедленно догнать Женькину маму и обо всем, обо всем поговорить с ней, – она сложила бумаги в свой замшевый тубус и быстро направилась следом.

Ни в аллейке, ни минутой позже на Потемкинской, ни справа, ни слева, ни в створе улицы Петра Лаврова по-девичьи тонкой фигурки в приталенном пыльнике видно не было.

Но было другое. Мысль, быстрая, как искра от костра в августовской ночи: «Женька Невский! Человек, который меня любил…»

Несмотря на довольно долгое пребывание в больнице после исчезновения сына, Флоре Алексеевне удалось сохранить хорошее физическое здоровье, а вот со здоровьем душевным все было сложнее. Правда, дело никогда не доходило до естественных при стрессовых ситуациях истерик. Обошлось и без развития устойчивых фобий, но присутствовал постоянный душевный дискомфорт. Она ежедневно подолгу думала о своем пропавшем сыне.

Конечно, и в этом она убедилась практически сразу, рисовать картины уголовного характера или жуткого несчастного случая – вещь не столько изнуряющая и лишающая человека равновесия, сколько совершенно не приемлемая для матери, отдавшей много душевных сил воспитанию желанного (все-таки!) ребенка.

Сначала она взбадривала себя соображениями о недопустимости подобного рода мыслей для современной образованной женщины, к тому же еще и ленинградки. Потом, это как раз совпало по времени с периодом, когда весь «интеллигентский» состав города на Неве с головой окунулся в самиздатовскую эзотерику, она действительно пыталась подобрать какой-нибудь «жизнеутверждающий» сценарий из Блаватской или Бертрана де Го. Через некоторое время произошло отторжение и этого метода.

Так или иначе, в результате всех этих душевных поисков как-то сама собой выработалась своя, особенная, может быть, не очень оригинальная, но наполненная удивительной теплотой система мыслительных координат. Во многом эта система повторяла логику «рассуждений о хорошем», памятную и привычную с детства. Так же из детского периода жизни было взято и ее оформление – что-то среднее между пересказом прочитанной сказки и самостоятельными попытками посоревноваться с Андерсеном и Перро.

Примерно через год после известных событий, когда пришло понимание и осознание ее полного одиночества в этой жизни, Флора Алексеевна открыла в себе способность мысленно наблюдать за продолжающейся где-то жизнью сына.