Андрис Колбергс - Ночью в дождь Страница 5

В тот день рабочее время приближалось к концу, я записывал в настольный календарь все свои дела на завтра и время от времени поглядывал в окно на Бастионную горку, утопавшую в красно-желтой листве. Я снова думал о том, что уже давно не давало мне покоя. В рижских парках растет много редких сортов деревьев, выращенных с большим трудом. Раньше возле каждого ствола ставили дощечку, на которой было написано о распространенности этого вида, его родине, а теперь, как я заметил, прогуливаясь со старшей дочерью, таких дощечек остались единицы. Деревьям нужны шефы. Не мешало бы подкинуть эту идею инспекции по делам несовершеннолетних - пусть ее подопечные сделают новые таблички, это способствовало бы росту их самосознания. Именно самосознание им необходимо.

Вошел Ивар. Выглядел он озабоченным, и я не сомневался, что это опять дела сердечные: Ивар приближался к возрасту, когда либо женятся, либо навсегда остаются в холостяках. Обратите внимание на то, какими озабоченными выглядят такие мужчины: в ярмо супружеской жизни добровольно впрягаться они еще не хотят, но и стирать себе рубашки тоже больше не желают.

- Ты прямо в Юрмалу? - обеспокоенно спросил Ивар.

- Нет, - ответил я, ожидая его следующего вопроса, который обычно начинается со слов "Скажи, пожалуйста, не мог бы ты...". А в тот день я как раз мог: жена сказала, что задержится на работе и позвонит мне перед выходом. У меня было около полутора часов свободного времени, которое я мог бы продать ему, вопрос только - за какую цену.

- Скажи, пожалуйста, ты не мог бы... Более идиотской ситуации не бывает, но...

Я размышлял, кого мне жаль больше - Ивара или ту симпатичную девушку, которую я видел всего один раз и которой, если я откажусь, придется напрасно дрожать - осень все-таки! - на каком-нибудь углу. Выручить я согласился - как всегда! - и мой подчиненный широким скорым шагом удалился. Инструктировать дружинников вместо него, значит, придется мне.

Снова перечитал информативную сводку, но ничего заслуживающего внимания там не оказалось. Разве что в розыске угнанных машин дружинники могли бы нам помочь - тогда были два "Жигуля", "Москвич" и "Запорожец". Кривая угнанных машин постоянно растет, и по-моему, уже устарел закон, дифференцирующий преступления в этой области.

Вложив в пишущую машинку бумагу, я десять раз на пяти экземплярах отстучал номера украденных автомобилей, чтобы потом раздать их дружинникам, - мысленно употребляя слово "украденные", хотя писал "угнанные", потому что есть статья закона об угоне транспортного средства.

Статья эта предусматривает гораздо меньшее наказание, чем за кражу, и я еще не встречал ни одного автомобильного вора, который не знал бы всех тонкостей этой статьи и не пытался бы выдать себя за угонщика. К сожалению, многим это успешно удается.

Я, конечно, мог бы и не отстукивать на машинке, а попросить дружинников самих записать номера украденно-угнанных автомашин (для пострадавшего ведь это не имеет значения - мало мы еще сочувствуем пострадавшим) и особые приметы, но подумал: вдруг не у всех будет чем и на чем писать, а наспех оторванные от газеты клочки с записями в карманах изомнутся, буквы будет трудно разобрать, листочки же, которые я раздам, будут восприниматься по-другому; их положат в бумажники и воспользуются ими не только сегодня, во время патрулирования, но и завтра, послезавтра: как только они заметят где-нибудь в лесу или у края тротуара машину, по всем признакам брошенную, достанут листочек и сличат номер. Дружинники народ наблюдательный, им не мешает сыскная рутина, как нашим работникам, у которых номерами машин испещрены все записные книжки, к тому же индивидуальные маршруты добровольных помощников милиции пролегают по таким дворам и улицам, где мы никогда не патрулируем.

И вот неторопливым шагом я уже подхожу к штабу добровольной народной дружины, не привлекая внимания, прохожу через большую комнату, которая постепенно заполняется людьми, - я здесь бывал, план помещений, знаю хорошо, - и в задней, меньшей комнате за монументальным письменным столом замечаю пожилого бритоголового мужчину с выражением непоколебимости на лице - такими мне представляются генералы перед решающим сражением.

Для пользы дела следователи-криминалисты носят форму во время строевой подготовки или в торжественных случаях, а на сей раз ни то, ни другое, поэтому моя личность особого доверия у бритоголового (он начальник штаба народной дружины) не вызывает, и я вынужден предъявить служебное удостоверение. Но и оно, кажется, его не очень убедило. По-моему, он принадлежит к тем, кто признает лишь людей, которым перевалило за шестьдесят (еще лучше, конечно, за семьдесят), потому что все, кто моложе их, кажутся им легкомысленными. Даже свой рапорт явилось столько-то, патрулировать будут там-то - он протараторил так, будто я вовсе не достоин его слушать.

Наконец собрались все, и я прохожу в большую комнату - рассказать, на что особенно следует обратить внимание, напоминаю некоторые прописные истины и раздаю листки с номерами угнанных машин.

- Мне не надо, - мотает головой пожилой мужчина в сером полупальто из деревенского сукна, одетый по сравнению с другими довольно неопрятно. У него грубые, плохо вымытые руки, с короткими сильными пальцами. Стоит у входной двери, которую даже в холодные вечера держат открытой настежь: вентиляция в помещении плохая, да и прятать здесь нечего.

Штанины и полуботинки у мужчины облеплены жирным черноземом. На дружинника он не похож, скорее это посетитель. Никто не заметил, когда он вошел, так как взгляды всех были устремлены на меня. И вопрос, по которому он пришел, наверно, не казался ему значительным, поэтому прерывать мою речь он не стал.

Я иду по кругу, раздаю листки дружинникам, начальник определяет каждой группе маршрут патрулирования и с решительностью, свойственной инструкторам парашютистов, одну за другой провожает группы за дверь.

Вернувшись в заднюю комнату к письменному столу, я заметил, что старик в полупальто направляется ко мне. Ходьба дается ему с трудом: ноги у него словно одеревенели и в коленях почти не сгибаются.

- Я к вам, - подойдя ближе, говорит он.

- Пожалуйста, по какому вопросу? - откуда ни возьмись бритоголовый начальник штаба уже восседает на своем стуле (тоже монументальном) и открывает журнал регистрации происшествий.

- Я к нему, - мужчина кивает в мою сторону. - Нам надо поговорить с глазу на глаз.

- Извините, - говорю я бритоголовому, и вдвоем с незнакомцем мы направляемся к выходу, но я вижу, что бритоголовый не принял бы от меня извинения, даже опубликованного в газете. По-военному вытянувшись за письменным столом, непоколебимый бритоголовый смотрит так, словно хочет сказать, что нет такой тайны, которой он не знает, и во всем подлунном мире нет ничего такого, чего ему не положено знать.

В его глазах я наверняка молокосос-выскочка, откровенно проявляющий нахальство.

От тротуара нас отделяют три бетонные ступеньки, и я помогаю старику преодолеть их.

- Пойдем потихоньку, - предлагает он. - Там при всех я не хотел... Не окажись вы тут, из штаба дружины я бы только позвонил в милицию... Не стоит поднимать лишний шум.

- Не понимаю.

- Наверно, труп.

- Где?

- Тут, неподалеку - в Садах.

- Наверно или точно труп?

- Да, покойник. Я видел спину и затылок. Я ничего не трогал, а сразу пошел звонить.

- Может, пьяный... заснул?

- Его уже раздуло. Я потому там ничего не стал говорить, чтобы не бросились смотреть... Испортили бы следы... Следы - дело очень важное, я знаю - сам после войны служил в милиции. На Большом кладбище бандиты меня и подстрелили - вот потому теперь в танцоры уж не гожусь.

Сады... Так вот почему у старика штанины и полуботинки облеплены жирной землей.

- Кто-нибудь, кроме вас, видел?

- Нет. Сходим туда сначала вдвоем, может, он и не убит, а сам испустил дух.

- Следствие все равно начинать придется.

Мы сворачиваем в тихий, короткий переулок с добротными домами, построенными еще в тридцатые годы, - у некоторых на входных дверях сохранились бронзовые ручки, - и вскоре оказываемся возле длинного сооружения из силикатного кирпича. По виду оно напоминает барак, какие немцы строили для военнопленных. Только у этого двери лепятся одна к другой - все из шпунтованных досок, уложенных "елочкой", и закрыты они тщательнее, чем сейфы. Это гаражи. Мимо них, среди засохшей и потемневшей, почти в человеческий рост, крапивы тянется узкая утоптанная тропинка - вдвоем по ней никак не пройти, поэтому добродушный старик идет впереди.

Постепенно сгустились сумерки и положение осложнилось. Конечно, осмотр места происшествия можно произвести и при свете прожектора, но в таком деле всегда важна быстрота: мощное же освещение организовать не так-то просто, да и при нем, бывает, не все заметишь.

Широкую канаву за гаражами мы переходим по мосткам и вступаем на территорию садового кооператива, о размерах которого у меня нет четкого представления. Сады - словно отдельное, само по себе существующее государство, со своим ритмом жизни, своей архитектурой и своим населением. Они красивы какой-то своей красотой и в то же время есть в них что-то неприятное и непонятное. "Гибрид пиратского судна, помойки и желтой сливы", как сказал Ивар, которому пробелы воспитания, полученного в детстве, не удастся заполнить пожалуй, до самой пенсии. К Садам примыкают двенадцатиэтажные дома, которые высятся как бело-голубые свечи, а вдоль пролегла асфальтированная дорога с высокими лампами-светильниками на столбах, в них свистит ветер, мимо проносятся автомобили со скоростью, далеко превышающей указанную в правилах движения. От главной магистрали ответвляются вполне проезжие дороги - где с гаревым покрытием, где вообще без покрытия, но везде рытвины засыпаны всяким мусором, вплоть до сплющенных консервных банок. Место здесь низменное, почва мягкая - сыпь в рытвины что угодно, сыпь хоть целую гору - к весне все усядет. У обочин свалено разное добро тех, кто строит что-нибудь по мелочи, и хозяев парников - то тут, то там у калиток видны кучи галечного песка, торфа или навоза, ссыпанные с самосвала. С обеих сторон вдоль большой дороги тянутся сточные канавы: вода в Садах весной стоит долго, а за канавами где ровные, а где покосившиеся или с подпорками - плотные изгороди в рост человека: чтобы прохожие не заглядывали.