Алистер Маклин - Кукла на цепи. Дело длинноногих манекенщиц Страница 5

– Где мой кофе? – Это не был чересчур гневный окрик, но нечто довольно похожее на него.

На сей раз он немедленно сорвался с места:

– Его доставят кухонным лифтом. И я тут же принесу…

– Только поживее, – я захлопнул дверь. Некоторые люди никогда не смогут постигнуть достоинства простоты и опасности переиграть. Его натужные попытки говорить ангельским тоном были в равной мере неэффективны и бесцельны. Вынув из кармана связку ключей довольно странной конфигурации, я по очереди попробовал их изнутри в дверном замке. Третий подошел – я бы очень удивился, если бы ни один не подошел. Я сунул его в карман, направился в ванную и едва успел до предела пустить душ, как раздался звонок в дверь, а затем, судя по звуку, дверь открылась. Прикрутив душ, я крикнул коридорному, чтобы оставил кофе на столе, и снова пустил воду. Где-то во мне теплилась надежда, что сочетание душа и кофе может внушить кому-то, что он имеет дело с человеком, неторопливо готовящимся к приятному вечеру. Я не поручился бы, что это мне удастся. Однако почему бы не попробовать!..

Дверь шумно захлопнулась, но я не прикрутил душа – на тот случай, если бы коридорный стоял, припав ухом к двери. У него был вид человека, проводящего немало времени за подслушиванием под дверью и подглядыванием в замочную скважину. Я подошел к входной двери и наклонился – в замочную скважину он сейчас не заглядывал, резко распахнул дверь, но никто не влетел в прихожую, а это означало, что либо ни у кого не было по отношению ко мне серьезных намерений, либо таковых было так много, что решили не рисковать по пустякам. И то и другое стоило размышлений. Я закрыл дверь, спрятал в карман массивный ключ от номера, вылил кофе в кухонную раковину, закрутил душ и вышел на балкон. Балконные двери надо было оставить открытыми, – и пришлось пододвинуть тяжелое кресло: по понятным причинам, не так уж часто эти двери в отелях снабжены наружными ручками.

Осмотр улицы и окон дома напротив ничего не дал, и достаточно было перегнуться через перила и поглядеть направо и налево, чтобы убедиться, что в соседних номерах никого нет. Тогда я вскарабкался на парапет, дотянулся до декоративного грифа, вырезанного так замысловато, что в опорах для рук тут недостатка не было, потом, подтянувшись на бетонном карнизе, выбрался на крышу. Не скажу, что все это было приятно, но другого пути не было. Плоская, поросшая травой крыша была пуста. Я встал и перешел на другую ее сторону, минуя телевизионные антенны, вентиляционные отверстия, и осторожно глянул вниз. Там была очень узкая и очень темная улочка, совершенно пустая, по крайней мери в этот миг. Несколькими ярдами левее я обнаружил пожарную лестницу и спустился на второй этаж. Дверь, ведущая с лестницы, была заперта изнутри на двойной замок, который, впрочем, не мог противиться тем изощренным скобяным изделиям, какие были у меня с собой. Коридор был пуст. Незаметно выбраться из лифта, распахивающегося посредине регистрационного холла, довольно трудно, поэтому я спустился главной лестницей. Напрасный труд! Холл был буквально забит новой партией прибывших самолетами гостей, которые плотно осадили конторку. Я углубился в толпу перед конторкой, вежливо коснулся нескольких плеч, просунул между ними руку, положил на барьер ключ от моего номера и неторопливо направился к бару, так же неторопливо пересек его и боковым ходом выбрался на улицу. После полудня прошел сильный дождь и улицы еще не просохли, однако надевать плащ не было нужды, я перебросил его через руку и двинулся по улице, праздно глазея по сторонам, приостанавливаясь, когда охота, и надеялся, что выгляжу совершенно как турист, впервые вышедший, чтобы насладиться ночными видами и звуками Амстердама.

И вот когда я шествовал по Херенграхт, подобающим образом удивляясь фасадам купеческих домов семнадцатого века, вдруг почувствовал эти странные мурашки по шее. Никакая тренировка ни за что не выработает подобного чувства. Человек либо рождается с этим, либо нет. Я с этим родился. Кто-то шел за мной. Жители Амстердама, такие гостеприимные с любой другой точки зрения, удивительно небрежны, если говорить о том, чтобы обеспечить утомленным туристам, а также и собственным уставшим согражданам – скамейки вдоль каналов. Если кому-то охота спокойно и мечтательно поглазеть на темные, чуть лоснящиеся ночной порой воды каналов, лучше всего опереться о дерево, так что я выбрал какое-то подходящее дерево и закурил.

Несколько минут, изображая погруженного в себя мечтателя, я простоял там совершенно неподвижно, если не считать руки, подносящей сигарету к губам. Никто не стрелял в меня из пистолета с глушителем. Никто не подошел с мешочком песка, чтобы с почестями опустить меня на дно канала. Я дал кому-то все шансы, но он ими не воспользовался. Смуглый мужчина в аэропорту – он ведь тоже держал меня на мушке, но не нажал на спуск. Никто не собирался меня ликвидировать. Поправка: до поры до времени. Это несколько утешало.

Наконец я выпрямился, потянулся и зевнул, лениво озираясь вокруг, как человек, нехотя пробуждающийся от романтических грез. Там действительно кто-то стоял, отгородившись от меня деревом, на которое он оперся плечом, но дерево оказалось слишком тонким, так что мне была видна в профиль вся его фигура, рассеченная темной вертикальной полосой ствола.

Я двинулся дальше, свернул направо на Лейдерстраат и поплелся, время от времени задерживаясь у витрин. Потом зашел в прихожую одного из магазинов и стал разглядывать выставленные там фотографии столь художественно выразительной натуры, что в Англии хозяин такого магазина моментально очутился бы за решеткой. Что еще любопытно, стекло витрины являло почти идеальное зеркало. Тот человек был теперь примерно в двадцати шагах и сосредоточенно вглядывался в закрытую жалюзи витрину, если я не ошибаюсь, зеленной лавки. Серый свитер, серые брюки, никаких особых примет, только это и можно сказать: серая безымянная личность.

На следующем углу я снова свернул вправо, мимо цветочного рынка над каналом Сингел. Остановившись перед лотком с гвоздиками, я выбрал и купил несколько штук. В тридцати ярдах от меня серый человек тоже разглядывал лоток, однако сказалась либо скупость, либо отсутствие таких командировочных, как у меня, во всяком случае, он ничего не покупал, только стоял и смотрел. У меня было ярдов тридцать преимущества, и, еще раз свернув вправо – на Вийцельстраат, – я резко ускорил шаг, пока не достиг какого-то индонезийского ресторанчика, вошел и закрыл за собой дверь. Портье, вероятно пенсионер, приветствовал меня весьма любезно, но не сделал никаких попыток приподняться из-за своего столика.

Несколькими мгновеньями позже мимо застекленной двери прошел серый человек. Он прошел совсем близко, и можно было разглядеть, что он старше, чем мне поначалу показалось, пожалуй, уже за шестьдесят, и надо отдать ему должное: для мужчины таких лет он демонстрировал необыкновенную прыть. Вид у него был озабоченный.

Я натянул плащ и пробормотал портье несколько извиняющихся слов. Он улыбнулся и произнес: “Доброй ночи!” – так же приветливо, как только что «Добрый вечер». Видимо, заведение было битком набито. Выходя, я приостановился на пороге, извлек из одного кармана свернутую фетровую шляпу, из другого – дымчатые очки в тонкой металлической оправе, и напялил их на себя. Шерман преображенный – хотелось верить, что так.

Он был теперь примерно тридцатью ярдами дальше и действовал с удивительной торопливостью, то и дело притормаживая, чтобы заглянуть в какие-нибудь ворота или двери. Собравшись с силами, я припустил через дорогу и благополучно добрался до тротуара, хотя любовь шоферов ко мне изрядно поуменьшилась. Держась немного сзади, теперь уже я ровным шагом прошел за серым человеком ярдов сто, когда он внезапно остановился, явно борясь с сомнениями, а потом резко повернулся и отправился обратно почти бегом, но на сей раз заглядывая в каждый встречный ресторан. Вошел он и в тот, что я так мимолетно посетил, и вышел секунд через десять. Затем забежал в боковую дверь отеля Карлтон и вынырнул в парадную, что не добавило ему популярности в глазах персонала, потому что отель Карлтон вовсе не тоскует по старым оборванцам в свитерах, использующим его фойе, чтобы сократить себе дорогу. Войдя в еще один индонезийский ресторан на поперечной улице, он тут же появился оттуда с унылым видом человека, которого выкинули за дверь. Наконец, отчаявшись, он забрался в телефонную будку, а когда вышел из нее, выглядел окончательно присмиревшим. И занял пост на трамвайной остановке на Мунтплейн. Я присоединился к очереди. Первым подошел трехвагонный трамвай номер шестнадцать с табличкой конечной остановки Центральный стадион. Серый человек сел в первый вагон. Я во второй и сразу прошел вперед, откуда мог держать его в поле зрения, одновременно устроившись так, чтобы быть как можно незаметнее, если бы он вдруг заинтересовался попутчиками. Однако беспокойство было напрасным: отсутствие интереса к другим пассажирам было у него абсолютным. Судя по переменам в его лице, каждая из которых выражала новую степень подавленности, а также по тому, что он то сплетал, то расплетал пальцы, передо мной явно был человек, занятый другими, более важными проблемами, и, не в последнюю очередь – той, сколько сочувствия и понимания может он ожидать от своих хозяев. Человек в сером вышел на Дам. Дам, главная площадь Амстердама, полна исторических памятников, таких, как королевский дворец и Новый Собор, который так стар, что его надо все время подпирать, чтобы не рухнул, но в этот вечер серый человек не удостоил их даже взглядом.