Джим Томпсон - Убийство Страница 5

Луана никогда бы не согласилась уехать. Да и согласись она, ничего хорошего из этого все равно бы не вышло. Куда бы мы с ней ни отправились, люди стали бы точно так же смеяться над нами и сплетничать. Рассказывать о нас такие же мерзкие истории, какие рассказывают здесь. Ну, не совсем такие же, потому что они не знали бы о папаше. Им, ясное дело, не пришло бы в голову, что папаша с Луаной... одним словом, что на самом деле я ее сын, а не муж. То есть и сын, и муж одновременно. Как ни крути, вышло бы только хуже. И Луане пришлось бы давать им отпор. Возможно, она все равно делала бы это, даже если бы люди благоразумно держали язык за зубами. Она давно стала такой и, видимо, уже отвыкла от себя прежней...

Мне вдруг стало ужасно жалко Луану. Ведь из-за меня ей пришлось от многого отказаться. Она была настоящая леди и принадлежала к знатной старинной фамилии. Была, как полагается, хорошей прихожанкой и занималась благотворительностью. Но как только она захотела найти себе человека, которого могла бы полюбить, пока не ушли годы, в нее полетела вся эта грязь. Это высасывает из человека все силы и взамен наполняет его чем-то другим. Нет, я не слишком переживал, думаю, у меня просто не хватало на это соображения. Зато с Луаной стало твориться что-то страшное. Она долго не показывала этого, по крайней мере, никто, кроме меня, не замечал, что с ней происходит. Она была очень гордая. Но рана, которую ей нанесли, подтачивала ее изнутри, росла, расширялась и, наконец, прорвалась наружу. И тогда все стало плохо. И становилось все хуже и хуже по мере того, как она старела...

Я в самом деле хотел бы, чтобы Луана уехала со мной. Представлял себе, как славно мы бы зажили. Хорошо жить с человеком, которого ты знаешь, который понимает тебя, с которым можешь поговорить, с которым, с которым...

Наверное, на месте мистера Броктона я тоже не стал бы докапываться до истины. Я имею в виду, что мне никогда еще не приходилось терпеть такое поражение. Я просто не мог смириться с мыслью, что всюду, куда бы я ни пришел, меня ждет такая же история. Как я тогда стану жить? Что мне делать, если я не могу ни жить здесь, ни уехать в другое место?

Думаю, вы поймете, как я растерялся. Перепугался до того, что никак не мог понять, в чем дело, хотя ответ на вопрос был у меня под самым носом.

После этого я обошел все домовладения одно за другим и везде предложил свои услуги — и везде получил отказ. Пытался и спорить, и упрашивать. И разумеется, ничего не добился, только выбился из сил и потратил время впустую. Всем, конечно, было очень жаль, по крайней мере, многие так говорили. Но Бобби Эштон искал работу, а доктор Эштон был влиятельным человеком, и все у него лечились. Так что они предпочитали иметь дело с Бобби.

Уже к полудню я добрался до последнего места, где мог попытать удачи. Сначала я заехал на пляж и съел завтрак, который приготовил себе утром. Просто проглотил его, даже вкуса не почувствовал.

«Еще двадцать пять лет, — размышлял я. — Двадцать пять, а может, и больше. Лет тридцать пять — сорок. А может, и все шестьдесят. Как прожить целых шестьдесят лет, когда у тебя одни потери и никаких приобретений?»

В городе была, конечно, кое-какая работа. Но такая, что из-за нее даже суетиться не стоило. Полдоллара здесь, доллар там. Да и во всяком случае, все уже расхватали дети.

Я тогда даже подумал — может, стоит потолковать об этом с Бобби, но скоро понял, что в нем-то все и дело. Я понял, что он сам все это и придумал, чтобы выжить меня из города. А заодно и Луану.

Док Эштон поселился здесь почти семнадцать лет назад. Его жена умерла родами, но с ним жила та самая негритянка, которая была кормилицей Бобби, а потом остапась в качестве экономки. Тогда док был еще довольно молодым человеком. И эта женщина тоже была молодая — по правде сказать, она и сейчас еще совсем не старая и очень красивая к тому же.

Так вот, когда они сюда переехали, Бобби болел — у него были колики или что-то в этом роде. И как только он поправлялся от одной болезни, как тут же сваливался от другой. Не было такой хвори, которой бы он ни переболел. Одна за другой, и так год за годом. Он не мог играть с другими детьми, не мог ходить в школу; целых двенадцать лет он почти не выходил из дома. В конце концов он поправился — наверное, из-за того, что уже переболел всеми треклятыми болезнями, какие только существовали на свете. Тогда он начал расти, и показал, на что способен. Во-первых, это был самый здоровый, самый красивый и самый смышленый парень, какого мне приходилось видеть, — в жизни не встречал парня здоровее и сообразительнее, чем Бобби. Вы не поверите, до чего он был сообразительный, ручаюсь, что второго такого вам просто не найти.

Наверное, это из-за книжек, которые он читал, пока сидел дома. Но он знал много такого, чего в книжках не вычитаешь. Казалось, у него в голове с самого рождения были готовы ответы на любые вопросы. Он знал такие вещи, о которых никогда не читал и даже не слышал. Я не говорю об уроках, я имею в виду — он мог сделать все, что угодно.

Он прошел восемь классов начальной школы за год, а среднюю — за полтора. В конце концов он мог бы ее закончить, если бы не бросил в последнем семестре. И в колледж он поступать не собирается — не хочет учиться на доктора. А что уж там себе думает док Эштон, меня не касается.

Я выбросил пакет из-под завтрака в урну, напился из фонтанчика и отправился в павильон для танцев.

Большая парадная дверь была открыта. Я вошел, побродил возле эстрады и остановился у двери кабинета Пита Павлова. Он сидел за столом, склонившись над своими бумагами. Мельком взглянув в мою сторону, он выстрелил струей табачной жвачки в плевательницу и снова уткнулся в бумаги.

Пит Павлов — этакий круглолицый крепыш лет пятидесяти. Он носит брюки цвета хаки, с ремнем и с подтяжками одновременно, голубую ковбойку и черный галстук-бабочку. Волосы у него расчесаны на пробор, а на виске я заметил клочок засохшей после бритья пены.

Я немного подождал. Мне становилось все больше не по себе. До сих пор я был почти на сто процентов уверен, что найду у него какую-нибудь работу на лето. Потому что Пит Павлов мог сделать все, что угодно, чтобы вывести из равновесия жителей Мэндуока. Я хочу сказать, он бы на многое пошел, чтобы растревожить их улей. А дать мне работу было все равно что забраться в самую его сердцевину.

Плевать он хотел на то, что они о нем думают. Он строил бизнес в основном на приезжих. Он был владельцем большей части коттеджей, сдававшихся в аренду, танцзала, двух гостиниц и около двух третей строительной концессии. В общем, идея выдать им по первое число была бы ему по душе. Городские никогда его не любили, как будто затаили какую-то обиду. Потому что даже раньше, когда он еще был поденщиком, — чистил выгребные ямы или делал еще какую-нибудь такую работу, — он всегда был независимый, как ветер в поле. Он хорошо работал, но никогда не говорил «спасибо», когда с ним расплачивались. Если кто-нибудь называл его по имени или просто Павлов, он отвечал тем же. И никакого значения не имело, кто этот человек и сколько у него денег.

Он поднялся из-за стола и посмотрел на меня. Я улыбнулся, сказал «привет» и заметил, что сегодня славный денек. И добавил, что был бы не прочь получить работу.

Он ждал, что я скажу еще что-нибудь. Но я не мог — слишком волновался. Это был мой последний шанс обеспечить себе хотя бы двадцать пять долларов в неделю. Пит заерзал на стуле, как будто у него задница зачесалась. Потом запрокинул голову, вытащил что-то у себя из носа и стал это разглядывать, потом выпятил губы, а после опять втянул и сделал так несколько раз, все время глядя на стол.

— Ну что ж, скажу тебе всю правду, Ральф. В этом году дела ни к черту не годятся, если так и дальше пойдет, впору мне самому идти наниматься.

Я ничего не ответил. Ясно было, что его дела, может, и похуже, чем в прошлом году, но вовсе не так плохи, как он говорит. Он был в полном порядке, этот самый Пит Павлов. Понадобился бы не один неудачный сезон, чтобы он мог заявить о серьезных убытках.

— Что ты так на меня смотришь? Думаешь, я вру? — Его глаза блеснули, он расхохотался и хлопнул рукой по столу. — Ей-богу, ты угадал! Ты бы только видел, какое у тебя было лицо!

— Я с самого начала понял, что ты шутишь.

— Знаешь, как выглядит метла? — Он махнул мне на дверь. — Пойди-ка выбери себе подходящую.

Начать я решил с уборной. Через некоторое время Пит собрался в город и перед уходом заглянул ко мне. Мы поболтали. Он спросил меня насчет Луаны и сказал, что страшно обижается на нее за то, что она ни разу не сочинила о нем никакой грязной истории. Я заставил себя рассмеяться и ответил, что причина в нем самом, а уж никак не в ней. Потому что как можно испортить репутацию человеку, который сам уже об этом позаботился? Какой интерес рассказывать, что он сделал то-то и то-то, если он и так ничего не скрывает?

У Пита есть семья — жена и дочь, но Луана и до них не пыталась добраться. Да о них и сказать-то нечего: такие они бесцветные, к тому же одеваются ужасно. Ходят вечно согнувшись, опустив голову, как будто готовы пуститься наутек, если вы на них случайно посмотрите. Никого они и не интересовали — интересоваться было просто нечем. Но будь это даже и не так, Луане следовало сто раз подумать прежде, чем распускать о них сплетни.