Кармен Посадас - Добрые слуги дьявола Страница 54

Однако Хасинто ничего этого не сказал. Он достаточно хорошо знал своего соседа и поэтому предвидел, какова будет его реакция: Паньягуа замахал бы руками и опять бы стал уверять, что все в жизни — не более чем случайность. «А если я расскажу ему про такси?» — подумал Хасинто, потому что, следя за котом, он увидел и нечто куда более странное. Нет, об этом не стоило рассказывать. Если история про часы звучала просто неправдоподобно, то последующие события не вписывались вообще ни в какие рамки. Выбравшись из дома под бой курантов, Вагнер вышел на улицу и с деловитым видом уселся на тротуаре, словно поджидая кого-то. «Вы не поверите, сеньор, но, клянусь, через некоторое время к нему медленно-медленно, как по заказу, подъехало такси. Машина остановилась, и мне удалось разглядеть таксиста — вернее таксистку. И угадайте, на кого она походила? На одну из тех девушек, которых вы однажды попросили меня проводить до дома, помните, сеньор? Да-да, я знаю, теперь такая мода, что все девушки похожи друг на друга, настоящие пугала огородные, простите за грубость. Но я почти уверен, что это была одна из них, и, кроме того, я еще не рассказал вам самого главного. Клянусь святой Росой Лимы и всеми святыми: Вагнер сел в машину (конечно, он не открыл дверь, а просто запрыгнул в окно, я в своем уме, сеньор), и тогда зеленый огонек погас, словно показывая, что такси занято, и кот уехал, как богач на собственном автомобиле. Понимаете? Что вы на это скажете: существуют черти или нет?»

Нет, Хасинто не рассказал Паньягуа и историю про такси. Люди в Европе уже ни во что не верят. А у него на родине очень часто случались необъяснимые вещи, самые невероятные происшествия. Старики, рассказывая об этом, крестились, молодые смеялись, но принимали к сведению, и никто не заносился, зная, что в любой момент черт может сыграть злую шутку и с ним самим. Здесь же, в Европе, нельзя было говорить ни о чем таком, если ты не решил прослыть дураком. Поэтому Хасинто решил ограничиться рассказом о здоровье Лили, которым Паньягуа сам поинтересовался.

— В общем, насчет желтизны ее глаз, — начал он, — я, сеньор…

Паньягуа на несколько секунд оторвался от своего занятия, чтобы послушать паренька. Нужно было еще найти красивую бумагу, чтобы завернуть в нее букет, но он решил немного повременить с этим делом, чувствуя себя несколько виноватым. В этом мире существовала ведь не одна сеньора Руано. Паньягуа всегда гордился тем, что проявляет участие к мелким проблемам своих ближних… («Пока не появилась она, пока не погасли для меня даже звезды на небе», — поправился он). Но все же так нельзя, нужно вернуться к реальности, всю жизнь нельзя свести к одной богине.

— Хорошо, так расскажи, как поживает малышка Лили, говоришь, ее глаза уже не желтые? («Что за глупость эта выдумка про желтые глаза, что за суеверие!» — сказал себе Паньягуа.) Тебе удалось наладить с ней отношения? Куда подевался подлец Вагнер? Его уже давно здесь не видно, и, если честно, не могу сказать, что я слишком по нему соскучился.

— Как вы помните, сеньор, — начал Хасинто свой рассказ, — я приходил советоваться с вами, когда Лили с Вагнером стали неразлучны и я заподозрил в этом бесовские проделки… — Здесь Хасинто сделал паузу, ожидая, что сосед снова станет называть все это старушечьей болтовней, но Паньягуа, казалось, слушал внимательно, и Хасинто решился несколько развить эту скользкую тему. — Да-да, бесовские проделки, потому что хотите — верьте, хотите — нет, но с Лили происходили очень странные вещи. Знаете, я пытался выяснить, как ей помочь, и, кроме вас, разговаривал еще с падресито Вильсоном: его рассуждения во многом похожи на ваши, но насчет дьявола он думает, что…

— А кто такой падресито Вильсон, сынок?

«Вот удел иммигрантов вроде падресито Вильсона и меня, — подумал Хасинто, — нас здесь не существует — по крайней мере о нас никто не помнит. Ведь не случайно даже такой добрый человек, как Паньягуа, которого никак не заподозришь в ксенофобии, то и дело повторяет: «Кто такой падресито Вильсон, сынок, кто это?» Не позавидуешь судьбе людей, бежавших от нищеты… Сколько времени нужно иммигранту, чтобы прочно встать на ноги и не выскальзывать из забывчивой памяти более благополучных людей? Сколько усилий требуется, чтобы доказать факт своего существования?» Все эти рассуждения мелькнули в голове Хасинто одновременно с мыслью о том, что теперь — как и в случае с котом Вагнером — благоразумнее не отвечать на вопрос Паньягуа, а просто промолчать. Однако тогда как в первом случае он побоялся недоверия своего соседа, то теперь он предпочел смолчать во избежание утомительной лекции. Хасинто был уверен, что если снова (уже в третий раз) изложит Паньягуа теорию падре Вильсона о том, что в мире не пребывает дьявол, но существует его след, необъяснимый холодок на затылке, появляющийся в определенных ситуациях, при виде некоторых людей или животных… в общем, если он снова расскажет ему все это, то Паньягуа повторит то же, что и всегда: «Старушечьи выдумки».

— Подержи цветы, а я поищу бумагу, чтобы завернуть их, — услышал Хасинто голос Паньягуа, прервавший его мысли и потом снисходительно, но уже несколько нетерпеливо поторопивший его. — Можно узнать, что происходит, почему ты молчишь как рыба? У тебя есть, что рассказать мне о Лили, или нет?

Хасинто поспешил ответить «да, сеньор»: в голове теснилось множество мыслей, рвавшихся наружу, как пчелиный рой, ему так хотелось поделиться с кем-нибудь своими открытиями, но вслух он сказал лишь:

— Вы правы, сеньор, я просто зашел сказать вам, что с Лили уже все в порядке. Она преодолела свой нервный кризис. (Нервный кризис? Значит, желтые глаза — следствие нервного кризиса? Ох, как доверчивы все-таки люди в Европе!) Она в полном порядке, сеньор, и работает опять так же хорошо, как и раньше: дюжинами готовит безе, и ее карамельные глаза уже не…

— Я очень рад, сынок, Лили такая милая девушка. Видишь, разве не прав я был? Это было всего лишь легкое недомогание, в юности такое бывает, ничего удивительного. В жизни всему можно найти рациональное объяснение.

Жизнь — рациональна?.. Что ж, по крайней мере такой видел ее Паньягуа — счастливый влюбленный, срезавший на своем балконе чахлые розы, чтобы завернуть их в красивую бумагу. Через несколько минут Грегорио Паньягуа забудет незначительный разговор с Хасинто и отправится проведать сеньору после сиесты. Встретив по дороге Мартина и Инес, он радостно поздоровается с ними и подумает: «Какая очаровательная пара! Как хорошо, что этот маленький розыгрыш, который я устроил своей богине, чтобы она испытала на себе несколько капель собственного лекарства, помог прочнее соединить их. Везение, конечно, но ведь все в этой жизни — просто случайность, разве не так?»

«Пока, парочка», — скажет он, если встретит их по дороге: Паньягуа всегда нравились такие слова, как «пара», «двое», но он никогда не мог употреблять их по отношению к самому себе. Он всю жизнь был одинок, хотя это не важно, ведь истина — в книгах, а жизнь, по его новой теории, — всего лишь призрак. Сейчас, например, он пойдет домой к сеньоре и поднимет ее после сиесты — что это, как не видение? Разве эта беспомощная бледная женщина, которую он будет кормить, как ребенка («еще чуть-чуть, жизнь моя, выпей глоточек настоя, вот так, вот так, молодец»), может быть его богиней? И да, и нет. Да — говорит его любящее сердце, нет — его глаза. Однако глаза Паньягуа тоже способны видеть не действительное, а желаемое. «Нет судьбы, даже самой неблагосклонной, которую нельзя было бы победить полным безразличием», — говорил Камю. Паньягуа благодаря последним событиям сумел развить эту теорию, открыв, что существует более эффективный, чем равнодушие, способ подчинить себе судьбу и случайность — обманывать их и видеть везде не действительное, а желаемое. «Так, как всегда поступала сеньора», — утверждает Паньягуа, ставший ярым приверженцем этой хитроумной религии. «Все — призрак», — повторяет он. Но какое это имеет значение, если для него его богиня по-прежнему так же божественна, как и несколько дней назад? «Давай держись за меня, я подниму тебя ненадолго, чтобы ты могла посмотреть на улицу. Сегодня такой прекрасный день, прямо весенний, и посмотри: я принес тебе розы».

И розы тоже божественны, как же иначе, ведь все — призрак. Если бы Паньягуа несколько продлил свою прогулку, он мог бы стать свидетелем некоторых любопытных сцен или, согласно его новой оригинальной теории, — видений. Например, на террасе бара, куда они часто наведывались с Мартином, когда не были столь заняты, как теперь, он мог бы увидеть писателя, претендента на премию Медичи, обычно заходившего в это время выпить анисовой после похода в супермаркет. Этот высокоталантливый и тонко чувствующий писатель сидит сейчас в баре, глядя по сторонам в поисках темы для своей следующей книги («Это будет мой вызов проклятым обывателям, литературным акулам, охотящимся за премиями, они узнают, что значит гений!»), и видит проходящего мимо Паньягуа с его чахлым букетом роз. На мгновение писатель задерживает на нем взор. «Любопытный тип, похож на тощую клячу, может быть, придумать о нем что-нибудь, пофантазировать о его жизни», — думает он мельком, но тотчас отметает эту идею. Героем великого романа должен быть не странный человек (он годится разве что для фельетона), а личность. И замечательный писатель, претендент на премию Медичи, говорит себе, что в его распоряжении всегда есть наилучший прототип — самая богатая и полифоническая, скажем даже — полисемическая, полная прекрасных противоречий и угнетенная величием неотвратимого личность. «Пилар? Да, Пилар, у меня уже есть идея, я напишу такой роман, что ты просто закачаешься, — объявляет он по сотовому телефону с торжеством Архимеда, восклицающего: «Эврика!». — Да-да, знаю, я обещал тебе испробовать что-нибудь с интригой, с элементами детектива, как пишут сейчас все, даже Игнасио де Хуан, но я решил: нет, хватит уступок публике. Это будет гениальная книга, у меня ведь есть великолепный персонаж для всех романов — я сам. Что? Что ты говоришь, Пилар? Попридержи язык, дорогая. Бред сивой кобылы?!. Да как ты можешь говорить, что это будет опять бред?.. Смотри, я положу трубку, Пили… Смотри, уйду к Мерседас Касановас, я уже давно подумываю об этом. Что? Смотреть вокруг и писать о людях из плоти и крови? А я кто, по-твоему? Кто я, Пили? Говоришь, я только о себе и пишу?.. Слушай, Пилар, ты ничего не смыслишь в литературе. Сейчас положу трубку! Занимайся своими делами, детка, чтоб тебя!..»