Юлия Латынина - Промзона Страница 56

Поверхность столика была широкая и плоская, а сам аквариум был сделан в виде раковины. В глубине ее шевелились водоросли и плавали две большие рыбки.

Водоросли были темно-синие, а рыбки черные, с белыми длинными хвостами и огромными вытаращенными глазами. Ирина с трудом оторвалась от взгляда рыбок, сжала руки и быстро заговорила:

— Извините, Константин Кимович, что я вмешиваюсь в дела мужчин, но то, что происходит — это безумие. Я знаю, с чего все началось, с того, что вас не приняли на комбинате. Все говорят, что вы дико обиделись. А Слава выгнал ту секретаршу, которая бумажку смахнула. Он жутко орал… Он вам звонил, а вы не перезвонили. И вот из-за какой-то глупости, из-за обиды величиной с мушиную головку начинается война…

Ирина замолкла. Цой глядел на нее тяжелым немигающим взглядом.

— Ну почему же, Ирина Григорьевна, — сказал Альбинос, — это, извините, немножко женский взгляд, предполагать, будто войны начинаются из-за глупостей.

Войны между промышленными группами начинаются только из-за одного, Ирина Григорьевна — из-за собственности. Так получилось, что у Извольского была собственность, которой он не управлял. Я имею в виду шахту имени Горького. А когда собственностью не управляют, это значит, что рано или поздно она достанется тому, кто может и хочет ей управлять.

И вместо того, чтобы смириться с этим фактом и получше управлять тем, что у него осталось, Сляб начал искать возможность нанести мне ответный удар. А я ужасно не люблю, когда ущемляют мои интересы. Тем более, когда при этом доходят до того, что убивают моих людей. Вот здесь ваш муж перешел все границы.

Потому что везде можно найти компромисс. Даже когда завод украли, и тогда можно найти компромисс. Но когда начинается кровь, компромисса уже не может быть. Во всяком случае, для меня. Как было написано на одном старом королевском гербе, nemo me impuni lacessit. Никто не оскорбит меня безнаказанно. Так что извините, Ирина Григорьевна, когда я тут сижу и думаю о мертвом Афанасии, а вы мне начинаете объяснять о секретарше, которая переврала встречу… это… просто бабское какое-то понимание экономики…

— Но Слава не убивал Горного, — вскрикнула Ирина, — я вам клянусь! Он мне говорил! Он с Денисом уверен, что это вы убили его, чтобы подставить Славу!

Цой глядел на Ирину внимательно и с легкой улыбкой.

— Боже мой, Ирина Григорьевна, неужели вы думаете, что ваш муж скажет вам в таком деле правду? О любом убийстве знают только трое: заказчик, организатор и исполнюга. Если Денис Черяга не был организатором, а я это вполне допускаю, то даже ему Извольский ничего не скажет, не говоря уже о жене… Я не убиваю собственных партнеров, Ирина Григорьевна. И не кидаю их.

— А Краснолуцкого? — не выдержала Ирина.

— Что — Краснолуцкого?

— Сергей Краснолуцкий скупал для вас акции оловянных заводов. На деньги, полученные под залог сбербанковских векселей. Пятьдесят процентов акций ему, пятьдесят вам. А потом выяснилось, что векселя были фальшивые, и Краснолуцкого должны были посадить. И вы сказали, что спасете его от тюрьмы, если он отдаст вам оставшиеся акции. А что векселя были фальшивые, вы знали с самого начала, потому что ваши партнеры, бандиты Бельского, их такими и сделали!

Цой развел руками.

— Ну вот видите, Ирина Григорьевна, — вы говорите, что ваш муж на меня зла не держит, а сам про меня такое вранье рассказывает. Ну кто вам сказал, что у меня бандиты в доле?

Ирина опустила голову. Толстые рыбки плавали в аквариуме и глядели на нее выпученными глазами, такими же холодными и безжизненными, как глаза Цоя.

Теперь, в этом кабинете, Ирине было ясно то, можно было предсказать с самого начала: у мягкой интеллигентной преподавательницы истории, в жизни не препиравшейся ни с кем страшнее декана, не было ни единого шанса в беседе с одним из самых жестких и умных российских промышленников. Альбинос бил ее в споре так же легко, как он избил бы ее на ринге.

— Это не правда, — вдруг сказала Ирина, — не правда, что вы не обиделись.

Сначала вы обиделись, а потом уже было все остальное. И шахта, которую вы отняли. И война в Сибири… Вы как два шестилетних ребенка, вы и Слава. У вас понты дикие, кто куда ехать должен, кто кому должен первым звонить, Вот вы два часа меня в кабинет не пускали, а сами здесь сидели… Вы только не думайте, что я обижаюсь, мне просто горько, вы же ведете себя как ребенок…

Ирина взглянула на Цоя и осеклась. Что-то внезапно переменилось в кабинете, перед Ириной теперь сидел очень могущественный и очень одинокий человек. Еще более одинокий, чем Вячеслав Извольский, потому что у Извольского хотя бы была Ирина и пара близких друзей, а у Цоя не было никого, кроме страшноватых партнеров и певичек, степень привязанности которых была прямо пропорциональна количеству подаренных за месяц бриллиантов.

— Ну что же, Ирина Григорьевна, — сказал Цой, — я, действительно, был… раздосадован. Можете так и передать мужу. К сожалению, после этого случилось множество других вещей. И я не думаю, что меня и Сляба интересует история вопроса. Мы не историки, знаете ли.

Ирине отчаянно хотелось заплакать. Цой встал, вежливо наклонил голову.

— Мне пора уезжать, — сказал Цой, — у меня бардак в расписании из-за нашей встречи. Вы на машине?

— Нет, на такси.

Цой уже вежливо распахивал перед Ириной дверь кабинета. В предбаннике оживший телохранитель снимал с вешалки длинное кожаное пальто. Рядом с ним стоял тот самый сорокалетний здоровяк.

— Сергей, я на Поварскую, — бросил Альбинос, — скажи, чтобы Ирину Григорьевну отвезли, куда ей нужно…

Тем не менее они вышли вместе, Цой и Ирина, и так как они вышли во внутренний дворик, где стояли машины, а не на улицу, то Ирина с удивлением заметила посереди лужайки внушительный медный памятник. Памятник во всем повторял известную статую Дзержинского, когда-то грозившую всей России с Лубянки, только был раз в пять меньше ростом. Но даже и в этом виде он возвышался над «мерседесами» во дворе, как скала над муравьем.

— Это что? — спросила Ирина.

— А, какие-то идиоты к нам привезли на переплавку. Медь же.

— А зачем вы его поставили у себя под окном?

— Люблю великую Россию, — без тени иронии сказал Цой. — Вот подхожу я к своему окну и любуюсь на медного Дзержинского, сверху вниз.

— И часто вы подходите к окну? — спросила Ирина. Но Цой понял ее вопрос по-своему.

— Часто. Оно же у меня бронированное, — ответил он.

Извольский вернулся на виллу заполночь. Он поцеловал Ирину и тут же поднялся в кабинет, сделать еще несколько звонков, а когда Ирина спустя полчаса вошла в спальню, Извольский уже лежал в постели, закрыв глаза, и поверх белого одеяла валялись какие-то бумаги и невыключенный сотовый телефон. Ирина тихонько потушила свет и юркнула под одеяло, решив, что Слава уже спит.

Но спустя пять минут Извольский пошевелился, пошарил рукой в поисках бумаг и спросил:

— Что это была за машина, на которой ты вернулась домой?

— Я ездила к Цою. Я хотела, чтобы вы помирились, — ответила Ирина.

Извольский лежал неподвижно.

— И что сказал Альбинос?

— Он сказал, что ты приказал убить Горного и всем про это врешь, даже жене.

— Вот наглая сволочь, — равнодушно проговорил Извольский, — а то он моей жене скажет правду…

— Ты не сердишься, что я ездила к нему?

— Я на тебя не сержусь, — сказал Извольский, — но ты понимаешь, почему я тебе не рассказываю о своих планах? Я не могу рассказывать о них человеку, который вдруг способен пойти и поговорить с Альбиносом.

Отключения электроэнергии на Павлогорском ГОКе в октябре стали постоянными. Больше всего в этой ситуации Ахрозова беспокоило состояние дамб.

Сибирская зима — вещь серьезная, и чтобы зимой верхний пруд не промерз до дна, в него требовалось закачать воду по самый край. Насосы работали каждый день, — и каждый же день их отключали. Уровень воды в верхнем пруду ходил туда-сюда, неизбежно подтачивая дамбу.

Ахрозов поднял проектную документацию по дамбе: там было сказано, что плотина отстроена из армированного бетона и сверху облицована бетонной стяжкой.

Ахрозов несколько успокоился, На самом деле это было не так. Дамбы на комбинате строились в два приема. Сначала, в середине пятидесятых, верхнее шламохранилище вмещало шесть миллионов кубометров воды. Плотину строили зэки, и строили на века: насыпь стянули бетонной опалубкой с насмерть проваренными креплениями. Поверх положили армированный бетон.

В семьдесят пятом году дамбу надстроили. Строили быстро, к очередному съезду КПСС; половину бетона не довезли, другую — разворовали. Старую дамбу просто надсыпали песком пополам со вскрышей, а сверху залили бетоном, как бисквит глазурью. Сверху для надежности положили бетонные сорокасантиметровые плиты.