Б. Седов - Король Треф Страница 63

Когда я закончил, Алеша долго смотрел на меня исподлобья, но ничего не сказал и попросил, чтобы его отвели в отведенную ему комнату.

Я вздохнул и, вызвав охранника, распорядился об этом.

И когда он ушел, я понял, что поступил правильно, не сказав ему о главном. Когда он увидит это своими глазами, все сразу встанет на свои места.

Дочерна загорелый таксист в квадратной тюбетейке завернул за угол и остановил свою телегу.

— Пажялиста, приехали, — сказал он, обернувшись к нам.

Я протянул ему пятьдесят долларов и сказал:

— Подождите полчаса, потом отвезете нас обратно в аэропорт, и я дам вам еще пятьдесят.

Он взял деньги и кивнул. Потом улыбнулся так, что его лицо сморщилось, как старое голенище, и мы с Алешей и Аленой вышли из машины.

Не знаю, что там чувствовал Алеша, но по мере того, как мы приближались к цели нашего путешествия длиной в несколько тысяч километров, мое сердце начинало стучать все сильнее и сильнее. Я ничего не мог поделать с волнением, которое охватывало меня, и, увидев открывавшийся за поворотом небольшой парк, остановился. Алеша взглянул на меня, и я, поправив повязку на том месте, где раньше у меня был левый глаз, сказал ему:

— В общем, так, Алеша. Я пока посижу здесь, а вы сходите вон в тот садик, и там все сам увидишь.

Он пожал плечами, и они, взявшись за руки, отправились туда, куда я указал. А я купил в ларьке банку джин-тоника и уселся на скамейку, с которой не было видно то, ради чего я привез Алешу в Душанбе. Мне не хватало духу сразу идти туда, и я должен был собраться с мыслями.

Когда я, чувствуя себя Аладдином, или скорее Али-Бабой, захватившим сокровища разбойников, тешился на Средиземном море, мне пришла в голову одна идея. И, поняв, что должен исполнить этот свой неожиданный замысел любой ценой, я нашел жуликоватого, но по-своему честного турка, занимавшегося строительным бизнесом, и изложил ему свой план. Он долго хмурился, чертыхался, удивленно чесал в голове и наконец сказал, что это ему нравится и он сделает то, о чем я его просил.

Правда, моя просьба была подкреплена двумя миллионами долларов, и мы с ним заключили настоящий, имевший юридическую силу договор, но он и сам воодушевился этой идеей и торжественно поклялся страшной турецкой клятвой, что все будет сделано, как надо.

Когда мы были с Настей, я часто снимал ее автоматической фотокамерой для идиотов, которую купил специально для этого за пятьдесят баксов. Так что я вручил турку пачку фотографий, точный план с указанием места, где похоронил Настю, и подробное описание того, что должно было на этом месте появиться. Турок извел меня кучей уточняющих вопросов и отбыл выполнять заказ.

Уж не знаю, кому он там в Душанбинской городской управе раздавал взятки, как рассказывал о том, что хочет подарить городу красивый сквер, кого нанимал на работу, по сколько часов в сутки пахали работяги, но через месяц, уже в Нью-Йорке, я получил от него известие о выполненном заказе и несколько цветных фотографий, вложенных в плотный коричневый конверт почтовой компании «Федэкс». И вот сейчас я готовился воочию увидеть то, что было на тех турецких фотографиях, которые я в приступе смертельной тоски сжег на обочине дороги, ведущей из Бруклина в Бронкс.

Я допил джин-тоник и встал со скамьи.

Это было бесконечно трудно, но я взял себя в руки и пошел туда, куда десять минут назад отправил Алешу и его младшую сестру.

За поворотом открылся большой сквер, окруженный литой чугунной оградой. Посыпанные толченым красным кирпичом дорожки вились между растущими в художественном беспорядке молодыми серебристыми елями и пока еще небольшими каштанами. Вдоль ограды выстроились пирамидальные тополя, обещавшие через несколько десятков лет воткнуться в самое небо. На дорожках кое-где стояли массивные чугунные скамьи, украшенные фасонным литьем, а на них тут и там сидели молодые таджички с колясками, в которых лежали совсем уже маленькие таджики. По дорожкам важно расхаживали толстые голуби и с деловым видом тыкали клювами в кирпичную крошку, находя там что-то подходящее. Посреди сквера располагался низкий широкий фонтан, сделанный из темного полированного мрамора, и множество тонких струй прихотливо переплетались над ним, создавая висевшее в воздухе ажурное кружево сверкавших на солнце капель. А в центре фонтана, на возвышении из грубо отесанного гранита, приложив руки к груди и с улыбкой глядя вдаль, стояла Настя.

Моя Настя.

Я замер, глядя на статую, высеченную из серого мрамора, и мир погас вокруг меня. Исчезли кипарисы, пропали скамейки с сидевшими на них мамашами, умолкло негромкое журчание воды, и я снова увидел перед собой Настю, но уже не мраморную, а живую, теплую, настоящую.

— Здравствуй, Костушка, — услышал я ее голос.

— Здравствуй, милая, — тихо ответил я.

— Это хорошо, что ты привез сюда Алешу, — сказала она и улыбнулась, — теперь он тебе поверит и у тебя будет все хорошо.

— Правда? — спросил я, глядя в ее нежные глаза.

— Правда, — ответила она, и меня осторожно взяли за руку.

Видение исчезло, и я увидел перед собой Алешу. Он держал меня за руку и смотрел прямо в мой единственный глаз.

— Настя там? — спросил Алеша.

— Да, — ответил я, — статуя стоит точно над тем местом, где я похоронил ее. Об этом знает только тот турок, которому я заплатил деньги. Больше — ни одна живая душа. И уж конечно — не Губанов. Он вообще не знает о том, что Насти больше нет.

Они еще раз оглянулись на статую, и мы пошли к выходу из сквера.

Таксист терпеливо ждал на том же месте и, увидев нас, выскочил из машины и, распахнув дверь, изобразил из себя водителя правительственного лимузина.

Пятьдесят долларов на дороге не валяются.

Я сидел в предоставленных мне обществом загородных хоромах и ждал своего названого брата.

Неделю назад, когда мы вернулись из Душанбе, Алеша сказал мне, что хочет быть моим братом, и мы с ним, как в пиратском романе, чикнули по ладоням лезвием ножичка из голландского канцелярского набора, стоявшего на моем столе, и смешали нашу кровь в крепком рукопожатии. После этого мы обнялись и стали братьями.

Я не знаю, правильно ли мы выполнили этот ритуал, до этого мне еще ни с кем не приходилось брататься, но это было несущественно. Главное, что для нас самих все было очевидно и понятно, и не было никаких сомнений. И теперь за моего младшего брата Алешу я был готов порвать пасть любому.

Это — точно.

Доктор принес чай и, внимательно посмотрев на меня, сказал:

— Ты меня, конечно, извини, Знахарь, но чегото у тебя сегодня вид не того. Может — глаз болит, врача вызвать?

— Да нет, Доктор, все нормально. Ничего у меня не болит.

Он подмигнул мне и сказал:

— Тогда, может, пригласить парочку молодых и красивых птичек?

— Какие, на хрен, птички! — сорвался я, — что я тебе, мудак какой-нибудь, у которого все проблемы через минет решаются? Свали отсюда, иначе я сейчас, бля буду, все стулья об твою башку переломаю!

Стулья в моем кабинете были дубовые, тяжелые, и Доктор, бросив взгляд на один из них, быстренько слинял, захлопнув за собой дверь.

Птички, блин!

Какие могут быть птички, если в моем сердце была Настя…

Да, я иногда залезал на какую-нибудь подходящую красотку, но, во-первых, это случалось крайне редко, а во-вторых, за краткое удовольствие я каждый раз платил невыносимым осознанием того, что я — похотливое животное и не более того.

Настя лежит в земле, и над ней стоит ее статуя, вокруг которой плетет свои струи фонтан. Все кончилось, я никогда не увижу ее, никогда не обниму, но она постоянно приходит ко мне. Я говорю с ней, смотрю в ее глаза, задаю ей вопросы, на которые она отвечает с непостижимой мудростью вечности, мое сердце разрывается между страстным желанием и пониманием его несбыточности, я умираю и воскресаю снова и снова, и все это, как я понимаю, будет преследовать меня до последней минуты моей жизни.

А он говорит — птички!

На столе запиликала одна из моих трубок, та самая, чей номер знал только Алеша. На ее экранчике высветился Алешин номер, и я тут же представил себе, как он скажет мне, что встретил на выставке молодую прекрасную девушку и предпочитает провести вечер с ней, а не с одноглазым крокодилом.