Рут Ренделл - Призрак для Евы Страница 64

— Как вам не стыдно? Член парламента! Что о вас подумает королева?

— Не суйте нос не в свое дело, черт бы вас побрал, — сказал Джимс. — Убирайтесь. И больше не приходите.

Он поднялся наверх. Прочесть статью прямо сейчас у него не хватило решимости. Как бы то ни было, Джимс видел фотографии на третьей странице, в том числе вместе с Леонардо на Мальдивах, и обвинил во всем любовника. Вероятно, Леонардо кому-то проболтался, и снимки попали в этот бульварный листок. Джимс нашел Леонардо в спальне; тот сидел на кровати, полностью одетый, но вид у него был угрюмый и, как показалось Джимсу, виноватый. Джимс набросился на него, размахивая газетой, обвинял в предательстве, вероломстве и кляузничестве — успех его карьеры отчасти объяснялся интригами — и не желал слушать возмущенных оправданий.

Леонардо стоял на своем.

— Я никому ничего не говорил. Ты сошел с ума. Не забудь, что под угрозой не только твоя карьера, но и моя. Дай-ка посмотреть.

Они ухватились за газету, и каждый тянул ее к себе, пока первая страница не разорвалась надвое. В конце концов газетой завладел Леонардо.

— Если бы ты не орал как сумасшедший, а прочел статью, то увидел бы, что язык развязался у твоей драгоценной жены, а вовсе не у меня. Бог мой, и еще как развязался!

Джимс не хотел ему верить, а взглянуть в его присутствии не решался.

— Можешь возвращаться в Лондон сам. Дойдешь до этого проклятого Кастербриджа пешком — всего-то шесть миль, — выпалил он, схватил газету и бегом спустился вниз.

Миссис Уинси ушла. Толпа журналистов по-прежнему ждала у дома. Джимс положил газету в портфель, сунул кошелек и ключи от машины в карман и, подобно генералу Гордону, в одиночку противостоявшему армии Махди в Хартуме, открыл дверь и вышел из дому. Толпа радостно взвыла, засверкали вспышки камер.

— Посмотрите сюда, Джимс!

— Улыбнитесь нам, Джимс!

— Два слова, мистер Мэлком-Смит.

— Это правда, Джимс?

— Не хотите ли сделать заявление?

— Разумеется, неправда. Все это ложь, — высокомерным тоном сказал Джимс и, вспомнив слова Леонардо, прибавил: — У моей супруги нервный срыв.

— Вы знали о том, что вы двоеженец, Джимс? Жена вас не бросит? Где Леонардо? Вы боитесь потерять свое место?

Последняя фраза, которую все восприняли как грубую, неприличную шутку, вызвала взрыв смеха. Джимс, почувствовав прилив крови к лицу и осознав, что краснеет, инстинктивно закрылся портфелем. Вновь сверкнули вспышки. Одна совсем близко. Он попытался схватить фотоаппарат, но промахнулся и бросился к машине. Репортеры облепили автомобиль. Словно обезьяны в джунглях, подумал он. Джимс оттолкнул какую-то девушку, и она упала, крича, что подаст на него в суд за нападение. Ему удалось открыть дверцу, протиснуться внутрь и захлопнуть дверцу; он очень надеялся, что прижмет чьи-то пальцы, но рука мгновенно отдернулась. Подъехав к воротам, Джимс увидел, что они закрыты. Эта стерва Уинси специально захлопнула их за собой, подумал он, потому что в девяти случаях из десяти оставляла их открытыми, несмотря на все его предостережения.

— Откройте эти проклятые ворота! — крикнул Джимс в окно, но репортеры не среагировали. Вернее, кто-то попытался просунуть внутрь фотоаппарат.

Джимс вышел, и толпа сомкнулась вокруг него, тыча камерами в лицо. Один даже вскарабкался на левую створку ворот.

— Вы едете в Лондон, Джимс?

— Что вы скажете Зилле, когда вернетесь домой?

— Джеффа Лича убил наемный убийца?

— Зилла вас не бросит?

Джимс распахнул ворота. Репортер, сидевший на одной из створок, свалился и остался лежать на земле, крича, что сломал ногу. Он потрясал кулаком, обещая расквитаться с Джимсом, чего бы ему это ни стоило. Журналисты пытались преградить ему путь, и Джимс, решив при необходимости пожертвовать дорогими дубовыми воротами, направил машину прямо в толпу, заставив ее поспешно расступиться. Большая часть репортеров преследовала его до самой деревни, и отстали они только после того, как увидели, что паб «Крус Армс» уже открыт. Джимс проехал через Лонг-Фредингтон, с горечью посмотрев на Уиллоу Коттедж, где — если можно так выразиться — началось его ухаживание, но затем он увидел, что дом выставлен на продажу, и в его глазах мелькнула искорка интереса. Джимс вспомнил, что Леонардо говорил о его «драгоценной жене». Пора набраться храбрости и заглянуть в эту проклятую газету. Он остановился на обочине Милл-лейн, где Зилла по дороге к дому Энни некогда мечтала об их блестящем и обеспеченном будущем, и прочел статью.

Дела обстояли даже хуже, чем предполагал Джимс, но теперь, вырвавшись из толпы журналистов, он оказался более подготовленным к вмешательству в личную жизнь, к обсуждению его склонностей и к угрозе репутации. Совершенно очевидно, что во всем виновата Зилла. Он недооценил ее, считал, что она стерпит подобное обращение, но Зилла возмутилась. Это была ее месть. В статье имелись некоторые неточности, но Зиллу не стоило в этом винить. Снова взглянув на первую страницу, Джимс прочел имя автора: Натали Рекмен. Та самая, которая сочинила лживую статью о Зилле в первые дни после их свадьбы! Джимс без труда представил, как она шпионит за домом Леонардо и дожидается его появления, вероятно подкупив соседей. Да, этот мир безнравственен, и те, кто возносится наверх и попадает под яркий свет, постоянно подвергаются опасности.

Как бы то ни было, между ним и Леонардо все кончено. Любовь, которой Джимс тешил себя несколько коротких недель, исчезла в мгновение ока. Он больше не хочет видеть Леонардо. Будучи настоящим снобом, Джимс убеждал себя, что только глупец способен расхаживать по дому джентльмена в вульгарных трусах от Сесила Джи. И не понимать, что зажженный свет в комнате без занавесок делает находящихся в ней хорошо видимыми снаружи. Он не удивится, если выяснится, что мать Леонардо живет в микрорайоне, застроенном муниципальными домами. И тот факт, что дом находится в Челтенхеме (хотя, скорее всего, в окрестностях Челтенхема), не имеет никакого значения.

Поздравив себя с успешным бегством из Фредингтон-Крус и от Леонардо, Джимс поехал на восток, а затем свернул влево и стал подниматься на крутой уступ, который возвышался над Блэкмурской долиной и на котором располагался Шестон. Вид с Касл-Грин на «зеленеющие луга трех графств»[51] практически не изменился со времен Гарди и все еще приятно удивлял случайного путешественника, но Джимс не стал задерживаться, чтобы полюбоваться пейзажем. Он оставил машину на платной стоянке в Шестоне и пошел пешком по Палладор-стрит к агентству по продаже недвижимости. Женщина за стойкой, вероятно, была единственным человеком во всем Соединенном Королевстве, который не читал статью в газете и не узнал его имя, подумал Джимс, называя себя. Вот и хорошо. Заключив сделку, он вернулся к машине и снова выехал на шоссе, ведущее в Лондон.

По дороге домой, прокручивая в голове все факты, Джимс пришел к выводу, что его карьера закончилась. Ничто не может спасти его от катастрофы. На нем клеймо двоеженца, что можно было бы без особого успеха отрицать, а также неразборчивого в связях гомосексуалиста, и это отрицать он уже не мог, да и не хотел. Кроме того, его допрашивали в качестве подозреваемого в убийстве. Годы избирательных кампаний, вынужденная попытка выдвигаться кандидатом от промышленных Центральных графств, прежде чем получить надежный округ, бесчисленные выходные, проведенные с избирателями, тряска по деревенским дорогам в «Уиннебейго», бесконечные речи, торжественные приемы, объятия с детьми — как он ненавидит детей! — и горы лжи, произнесенной перед пенсионерами, охотниками, защитниками вивисекции, пациентами больниц и школьными учителями, — все это была пустая трата времени. Вероятно, партия открестится от него и пошлет куда подальше. И вернуться он уже не сможет. В политике для него места нет. Остается лишь благодарить Бога, что у него есть железное алиби на то время, когда был убит этот негодяй Джерри Лич. И что бы там ни думала Зилла, он обвел ее вокруг пальца.

У ответвления, ведущего к трем деревням, Джимс съехал с главной дороги. На часах было без четверти час. Он остановился у хорошо знакомой гостиницы — они с Айво Кэрью однажды провели здесь приятные выходные — и заказал ленч. Но аппетит покинул его, и Джимс не смог проглотить ни кусочка.

Прежде чем спуститься к репортерам, Зилла тщательно оделась сама и одела детей. Ночью она долго обдумывала эту проблему. На Евгении и Джордане была летняя униформа модных детишек верхушки среднего класса на рубеже двадцать первого века: белые кроссовки, белые шорты и белые футболки — полосатая у Джордана и с модными узорами у Евгении. Сама Зилла надела белые брюки и синюю блузку с глубоким вырезом. Помня о том, как эти ужасные журналисты отзывались о ее туфлях, она выбрала сандалии без каблуков.