Инна Бачинская - Девушка сбитого летчика Страница 7

– Не узнаю́т, как же! Совести у тебя нет, – бросает Баська. – Ну, да ладно, не «Война и мир»! Погнали!

И так далее и тому подобное. Творчество, однако!

…Папа Владик улетел на крыльях любви, оставив мне Веню с парчовой торбой и музыкальным инструментом.

Веня деловито вытряхивает деньги из торбы на журнальный столик, смотрит на меня.

– Давай посчитаем, – предлагает он.

– Ты разве не считал?

– Папа считал, но я уже забыл. – Он хитрит, прекрасно он помнит, но ему приятно еще раз подержать в руках свои сокровища. Смотрит на меня умильно.

– А что ты хочешь купить? – спрашиваю.

– Машину! Только папа сказал, еще мало. Пойдем в парк? – В глазах его – ожидание.

Я раздумываю, что ответить, призывая на помощь все читанное или слышанное. Педагог из меня – как китайская танцовщица – сравнение из репертуара Баськи.

Раздумья мои прерывает дверной звонок. Легка на помине, Баська вламывается в прихожую, вихрем проносится в гостиную, со стоном падает на диван и теряет сознание. Веня испуганно смотрит на меня.

– Ничего, Венечка, – говорю я, – тетя очень быстро бежала и…

– Я ее отравила! – заявляет Баська утробным голосом, не открывая глаз. – Посреди семинара по удалению мозолей.

– Чем?

– «Тайдом»!

– И она… согласилась? – Вопрос – глупее не придумаешь.

Она открывает глаза, внимательно смотрит на меня:

– Нет. Но я ее убедила.

– И где же она? – Я все еще не верю.

– Дома. Приехал Воланд и забрал тело.

Неужели правда? Я с сомнением смотрю на Баську. Она мрачна, раздувает ноздри и не накрашена. Последнее обстоятельство пугает меня. Баська даже мусор выносит при полном параде – под девизом «никогда не знаешь».

– Ты… это… правда? – Чья-то липкая холодная ладошка скользит по спине. – Бася! Ты… с ума сошла?

– Не бойся! Тебе что, ее жалко?

– Нет, но… ты шутишь? Конечно, жалко!

– Какие тут шутки!

– И что… теперь?

– Теперь в тюрягу. Будешь свидетелем защиты, скажешь, что… ну, в том смысле, что она сама напросилась. Суд присяжных меня оправдает, надеюсь.

– А кого она отравила? – спрашивает Веня.

Тут только Баська его заметила:

– А ты чего тут?

– Меня папа привел!

– С каких щей?

– Чего? – не понял Веня.

– Тетя шутит, – вмешиваюсь я. – Это у нее такие шуточки. Не обращай внимания.

– А где кормилец? – Это мне.

– В ночном. Веня, ты не видел Филиппа? – Я пытаюсь отвлечь ребенка, предчувствуя последующую Баськину реплику. Филипп – мой кот, толстый вальяжный полукровка, сиамец пополам с персом. Сиамо-перс. Или персо-сиам. Проявляющий активность лишь в одном случае – при виде Вени. Говорят, собаки любят детей. Всяких. Филипп даже в этом противоположен собаке. Он бежит прятаться.

– Он спрятался, – говорит Веня.

– Иди поищи, – предлагаю.

– У них в богадельне ночные смены? – спрашивает Баська. – И ты повелась?

– Какая разница, – говорю. – Он что мне, муж? Или любовник?

– Им всегда легче, – вздыхает Баська. – Даже самый занюханный кому-то нужен. У тебя водка есть?

– Есть.

– А мозоли?

Я вытаращиваю глаза:

– А при чем тут…

– Представляешь, она рассказала, как удаляла мозоли, в лицах и деталях, сняла колготки и показала где, а я… ее…

– Ты ее?..

– Я предложила ей вишневую наливку тети Паши, сказала, друзья привезли из Монако. Там бутылка фирмовая. Она вырубилась после третьей рюмки.

– Это же синильная кислота!

– Ага. Я не пила. А потом вызвала Волика и… вот. Самое ужасное, что ее стошнило на ковер. Бр-р-р! Волик очень извинялся. Можно, я у тебя останусь?

– Оставайся. А водка зачем?

– От стресса. Целый рабочий день она крутила мне… – Баська оглядывается на Веню и заканчивает: – …голову. Представляешь? Спрашивала о тебе, между прочим, рвалась, но я не пустила.

– Спасибо.

– Будешь должна. Наливай!

Мы выпили. Закусили крохотными прошлогодними огурчиками. Подарок Владика, маринад по собственному рецепту. Он кладет в него хрен. С непривычки глаза лезут на лоб.

– Крепкий, зараза! – выдыхает Баська и шмыгает носом. – А по виду не скажешь!

– В смысле?

– Да огурец! На вид – божий одуванчик, а продирает!

– Божий одуванчик? – Я присматриваюсь к Баське.

– Да этот твой Владик! – кричит она. – С его внешними данными ему только блинчики с повидлом стряпать, а тут такое зверство!

– Ты его еще не знаешь, – говорю. – Владик… это гигант общепита!

– Ага. А как твоя крыса?

– Нормально. Всегда со мной.

– А твой котяра… Филипп?

– В смысле?

– Ну… что он, когда она?..

– Ты серьезно? – Я смотрю на Баську. Она отвечает несфокусированным взглядом. – Это же умозрительная крыса! Он ее не видит! Ее никто не видит, кроме меня!

– А-а-а… Ну, тогда… в смысле… ага…

– Ты тоже пила тетипашину наливку? – спрашиваю подозрительно.

– Я? – Баська пытается вспомнить. – Это… – Она трет ладонью лоб. – Кто? Что-то… я… мне… ой, плывет! Бедный Воланд… – Она хихикает. – Ой!

Я мчусь за тазом. Стаскиваю с антресолей, роняя на пол разное барахло. Хорошо, что не выбросила. Баська лежит на животе, одна рука касается пола, лицо в щели между подушкой и спинкой дивана. Меня обдает ужасом – умерла! Я с грохотом роняю таз и падаю на колени перед Баськой. Хватаю ее руку, трясу за плечо. Она что-то бормочет. Жива!

«Да что же это такое! – думаю беспомощно. – С чего ей умирать! Очнись, мать! (Это себе.) Совсем сбрендила?»

– Тетя умерла? – спрашивает Веня. С Филиппом на руках он тихо стоит на пороге. На морде Филиппа обреченное выражение, лапы повисли.

– Тетя спит! – говорю я твердо, отпуская ее безвольную руку. Рука ударяется об пол.

– А таз зачем? – Вот настырный ребенок!

– Стирать буду, – говорю. – Носовые платочки.

– Папа сказал, чтобы я пил молоко. У тебя какое варенье?

А черт его знает, какое у меня варенье! Я его не ем. Стоит в буфете какое-то – кстати, прошлогодний подарок Владика.

– Идем посмотрим. – Я беру его за руку, и мы идем в кухню. – Вот! – Я ставлю на стол банку с вареньем. На банке никаких опознавательных знаков. На крышке – закорючка, тайный масонский код. – Твой папа варил.

– Папа? – Веня на миг задумывается. – Тогда это вишневое без косточек. Давай молоко!

Никак смена растет. Он опускает Филиппа на пол, и тот немедленно удирает…

…Веня спит на кресле-кровати. Баська – на диване. Я расстилаю постель, укладываюсь и щелкаю выключателем ночника. Темень обертывает меня, как одеялом. Она густа, ее можно потрогать пальцем, она звенит едва слышным паутинным звоном. На спинке кровати сидит Белая крыса Амалия. Улыбается насмешливо, разглаживает лапой усы, шевелит кончиком розового хвоста.

– Пошла вон! – говорю я вслух и накрываюсь с головой. – Нет меня. Брысь!

– Неудачница! – фыркает Амалия. – Я всегда знала, что ничего путного из тебя не выйдет. Ленивая. – Она загибает коготь на лапе. – Инертная. – Еще один коготь. – Безразличная. Руки-крюки. Отвратительный почерк. Неряха. Не умеешь себя поставить. Сутулишься. И медведь на ухо наступил!

– Все? – Я высовываюсь из-под одеяла.

Тишина. Амалии нет. Я рывком сажусь. Включаю ночник. Тусклый зеленый эллипс появляется на поверхности тумбочки. На спинке кровати никого.

– Эй, ты где?

Молчание. Ночник самопроизвольно гаснет, и я с трудом сдерживаю вопль.

…Мне снова шесть лет, я заявилась со двора исцарапанная, грязная, кругом виноватая. Амалия звала меня, но я делала вид, что не слышу. Прекрасно понимая, что она прекрасно это понимает и расплата неминуема. Она молча отправила меня в ванную комнату. Налила горячего молока. Молчать она умела так, что мурашки по коже.

Погасила свет и закрыла дверь спальни, не сказав ни слова. Мне бы извиниться, но язык прилип к гортани. Я лежала в кромешной тьме, затаив дыхание. Вокруг потрескивало, шуршало – кто-то осторожно бегал на мягких лапах, трогал одеяло, дышал мне в ухо. Окно висело в пространстве длинной серой фигурой. Отчаянно чесалось правое колено, но я, парализованная, лежала бревном.

Вдруг в стекло громко затарабанило и створки окна с треском разлетелись в стороны. Вопль ужаса, который исторг несчастный комок плоти в кровати, мог поднять и мертвого. Сквозняк пролетел по комнате, коснулся моего лица. Створки, ударившись о стену, со стуком вернулись на место. В небе полыхнул ослепительный синий разряд, раскат грома тряхнул дом – и тут же ударил ливень.

Я была жива. Я даже перевела дух. Ливень – это не страшно. Гроза, молния, гром – все это не страшно. Это не… Вий. Накануне я смотрела кино про Вия, как он в старой церкви… и… и… вот!

Амалия не пришла. Она никак не откликнулась на мой вопль. И я впервые почувствовала что-то вроде ненависти. Я поняла своим скудным шестилетним разумом, что взрослое холодное и жестокое ее пренебрежение перевешивает все мои мерзкие проступки, вместе взятые. Проступки мои были гадкие, мелкие, жалкие, а ее правота была страшной. Во мне всегда жила уверенность, что, если я стану хорошей, она меня полюбит… и теперь эту уверенность унесло сквозняком. Я поняла, что никогда… никогда! Никогда Амалия не примет, не простит… Чего? Что мой отец женился на маме? Она обожала его. У них было общее детство. Общий учитель английского. Их дразнили женихом и невестой. Родители их дружили. Она надеялась и ждала…