Григорий Симанович - Продажные твари Страница 8

За последние дни он как мог пытался успокоиться, взять себя в руки. Он заставлял себя не думать о том звонке на мобильный, о том животном страхе, который пришлось пережить. Он изо всех душевных сил гнал прочь мысли о возможных последствиях, вообще о Миклухе. Он заставлял себя не строить фантастические версии, изнуряя интеллект и надрывая психику.

Все равно достоверно ничего не узнать, от судьбы не уйдешь, случится то, что случится.

Надо верить в лучшее!

Лишь бы судьба вывела к поставленной цели. Лишь бы сбылось, состоялось!

Надо верить в лучшее!

Только бы поскорее с Лерочкой в самолет и туда, где «покой и воля», – правильное, справедливое прибежище человека на склоне лет.

В Москве он, как всегда, не стал останавливаться у Владика – ни в городской его квартире, ни тем более в хоромах на Рублевке. «Исключить дурацкие случайности». Не хватало еще под занавес засветиться.

Заранее забронировал номер в «Звездной». Скромный, стандартный, недорогой, как обычно.

К вечеру Владик прислал машину. Это нормально: встреча старых приятелей, однокурсников-заочников юрфака МГУ. Сидя в дорогом ресторане «Ваниль» за отдельным, в сторонку сдвинутым столиком, и выпив по третьей, они стали, как всегда, вспоминать юность, однокурсников, общих девушек, немного прошлись по высшей власти, коснулись любимой темы «куда Россия катится?». Потом Дымков изложил свои планы, мол, пора, потом получил от Владика заверения, что «там все в ажуре, письмо-приглашение будет за неделю, налик у тебя забираю – сразу переведу из своих в офшор на остров Мэн, оттуда резидент по твоей команде – в «Райффайзен», мой человек тебе поможет юридически». Дымков осторожно и мягко переспросил: «Так все на Мэне на одном счете будет?» – «Ну я ж тебе сказал, чего одно и то же спрашиваешь? Хочешь, завтра все бумаги с реквизитами бери и…»

– Нет, нет, Владя, как договорились, перед самым отъездом. Я тебе так благодарен, дружище!

– Ну кончай, судья, сколько можно! Я же просил без этих сантиментов. Вот в гости приеду в Альпы твои, напоишь…

– Но как!.. – с выражением изрек Дымков, поднимая рюмку.

Он улыбался, но не было покоя на сердце и в мыслях Дымкова. И быть не могло. Может, зря он Владьке ничего не рассказывает? О звонке, о том, что пережил… Нет, нет, дал же себе слово: никому. Ни Владьке, ни Грине – ни-ко-му! Надо самому пережить это, избыть, отторгнуть, избавиться…

– Ну давай же, наконец! Это же пытка. Или уходи. Отодвинься, оденься и уходи. Давай не сегодня… Нет, нет, подожди, ну хорошо, я обещаю, обещаю… Боже!

Прикосновение…

Голышева Алла Осиповна сидела в кресле напротив рабочего стола следователя. И – тот самый случай! – не вызывала у Марьяны Залесской серьезного интереса. Марьяна понимала, что такое эмоциональное предубеждение в отношении подозреваемого категорически порочно и непродуктивно. Но с нею часто подобное бывало: надо выспрашивать, проникать в мозги, ловить на слове, составлять психологический портрет – а неохота! Вот отторжение какое-то! Вот ни на йоту не верится, что эта женщина имеет отношение к убийству и вообще к каким-либо преступлениям. Вдохновения нет, но работать надо. Добывать косвенные улики, строить догадки, надеяться на ассоциации. Тем более, что о ее романах с Севруком и Миклачевым Паша поведал – в объеме добытой им информации. Вполне, впрочем, скудной.

Марьяне вдруг захотелось с места в карьер задать совершенно невозможный, наивный, глупый, бессмысленный (в отсутствии детектора лжи) вопрос и прекратить на этом беседу. Или, наоборот, затеять. И она не удержалась…

– Алла Осиповна, простите меня, но я спрошу напрямик: не вы ли убили Миклачева Анатолия Зотовича?

Голышева, проявлявшая некие признаки волнения, вдруг застыла, замерла, словно подчинившись команде гипнотизера, и уставилась на Марьяну немигающим взором. В нем смешались недоумение, возмущение и ужас. Так она сидела с минуту, не шелохнувшись, приоткрыв рот. Потом опомнилась, ожила и неожиданно четко, внятно и невозмутимо ответила:

– В переносном смысле – возможно.

– Почему вы это допускаете? – в тон ее невозмутимости поинтересовалась Залесская.

– Я отнимала у кого-то счастье. И этот кто-то убил не меня, а его. Я так думаю.

– А вы были счастливы с ним?

– Да, очень.

– А с Романом Севруком, которого вы оставили ради Миклачева?

– Рома хороший. Он добрый и ласковый, любит меня несомненно. Я ему два года была верна. Ну, почти верна. Так, случайности… Именно поэтому я не хотела врать, хотела признаться ему, что у меня всерьез другой. Но не успела. Он застал нас. Он повел себе благородно, по-мужски. Не стал устраивать истерик. Просто переломил себя внутренне и продолжил общаться как коллега. Это не просто. Я попыталась смягчить, объяснила, покаялась – искренне. Я благодарна ему.

– Спасибо, что откровенны со мной. Коли уж начали, можно и дальше так… по-простому, по-бабски, без протокола?

– Валяйте.

– Я Марьяна, вы Алла – идет?

– Ага…

– Давай и я тебе кое в чем признаюсь… Мы почти ровесницы с тобою. У меня мужики тоже, как ты понимаешь, были, хотя внешне куда мне до тебя! Даже пара относительно удачных попалась. Но я одна, и ни хрена не сложилось. Именно потому и не сложилось, что часто бывало хорошо, но никогда не ощущала, что по-настоящему счастлива с мужчиной. Не сиюминутно, а вообще, в принципе, по душевному ощущению будущей жизни с этим вот конкретным человеком. Ты меня понимаешь?

Все, Голышева Алла Осиповна стала идеальной свидетельницей. Подловато, конечно, но Марьяна делала свою работу. Превратить свидетеля в приятеля или подругу входило, как она считала, в круг ее обязанностей, в набор профессиональных приемов.

– Чего ж тут не понимать? Это называется любовь, если я ничего не путаю, – улыбнулась Голышева.

– Ты любила его?

– Категорически нет. Нет, нет и нет! Но я была счастлива неимоверно, когда он делал это со мной. Была сумасшедшая похоть. Было желание отдаваться ему бесконечно, постоянно, всегда, везде.

– Такое впервые?

– В том-то и дело, что да. Хотя до него классные мужики попадались.

– Вот оно что! Так он был супер!

– Он был невероятен, Марьяна. Невероятен. Он был небывало искусен и непередаваемо, просто непередаваемо нежен. И сказать, что он не торопился, как большинство самцов, – ничего не сказать!

Марьяна почувствовала, что здорово завелась. Кровь прилила к щекам и туда.

– Что, закипела? – не без легкого злорадства поинтересовалась Голышева, лицо которой тоже мгновенно покрылось краской, глаза увлажнились и руки заметно задрожали. Потом она вдруг приоткрыла рот, чуть приподняла голову, обхватила ладонями и резко обрушила ее на колени в пароксизме истерического рыдания.

Десять минут ушло на то, чтобы успокоить ее и самой прийти в себя. «Ну и допросик выдался! Такой впервые! А ты туда же со своей интуицией, кобыла ленивая, – мысленно отметила про себя Марьяна. – Но зато какая подвижка, сразу многое проясняется! Неужели вариант «Империи чувств»?

Голышева окончательно пришла в себя. Припудрилась, подкрасила ресницы, подправила макияж. Марьяна терпеливо ждала, не произнося ни слова.

– Мы расстались три месяца назад. Он ушел очень мягко, интеллигентно. Сказал, что неодолимо полюбил другую женщину, не хочет лгать. Но сказал, что со мной ему было фантастически хорошо и, если я хочу, мы можем видеться иногда. Я чуть с ума не сошла от бабской уязвленности, я орала, а он был мягок и печален. В конце концов, он подкупил меня предложением встречаться иногда. Я себя этим смирила. Если бы не надежда время от времени быть с ним, наверно, я бы сделала что-то похожее на то, что случилось. Нет, вру, конечно… Просто бы убила, бесхитростно. Ладно, не слушай меня, болтаю ерунду.

– Скажи… это очень важно… он, по-твоему, просто ходок, просто азартный охотник за бабами или эротоман, свихнутый на этом деле, или психически больной? Проще говоря: он банальный е-рь или?..

Алла Осиповна на секунду задумалась.

– То, что эротоман, охотник, сдвинутый на бабах, – пожалуй, да. Но не это в нем главное, не это стержень. Он далеко не примитивен. Я же говорила: он изыскан и изобретателен, причем, как мне кажется, не по книжкам, не по «Камасутре» какой-нибудь. Он не клюнет… не клевал на первую встречную. Я не раз замечала, насколько безразлично он проходил мимо красоток с формами секс-бомб. Ему было нужно что-то другое. И он это другое словно бы найти не мог, но присматривал.

– И в тебе не нашел?

– Стало быть, нет, если бросил.

– О чем же может идти речь?

– Я не знаю, Марьяна. Не знаю. И какое теперь это имеет значение?!

«Вполне возможно, что решающее», – подумала про себя Залесская и попрощалась.

Проводив Голышеву, Марьяна отчетливо поняла, чего она хочет. Да, да, конечно, она живая и нормальная женщина, поэтому откровения Аллы завели ее не на шутку, и это состояние не отпускало, не давало сосредоточиться. Однако каким-то странным образом оно сосуществовало с другим, имеющим прямое отношение к следствию. Она знала такое в себе, ей знаком был этот лихорадящий азарт поиска разгадки. Марьяна позвонила Кудрину, попросила две минуты и метнулась на третий этаж, по ходу формулируя мотивы просьбы, если еще не поздно.