Весенние расследования - Анна Князева Страница 12

Потом родился Ванечка, беленький, удивительно похожий на Макса, и без того сложная сложность усложнилась еще в сто раз. Встречаться стало некогда, кроме того, обманывать Макса было как-то не так стыдно, как Ванечку. В конце концов, Макс был взрослый человек и все про нее знал — она сама ему сказала, вот молодец какая! Словно заранее индульгенцию выпросила на свидания с Глебом, но оттого, что как бы это разрешалось, ей все время было неловко, гораздо более неловко, чем если бы не разрешалось!

Кроме того, ее муж ничего не замечал. Он никогда и ничего не замечал, и это раздражало ее ужасно.

Он приезжал с работы, сдирал с шеи очередной итальянский галстук, по дороге в ванную оставлял на креслах и стульях последовательно пиджак, рубашку и брюки, напяливал майку и джинсы, протертые на коленях до дыр, и весь вечер таскал Ванечку на руках, делал ему «козу», громким голосом декламировал глупые стихи, фальшиво пел глупые песни, потряхивал, подбрасывал, пощекотывал и заливался идиотским отцовским смехом, когда Ванечка пускал на него слюни. Поэтому Ванечка сказал «папа» примерно на год раньше, чем «мама», а Груня только и делала, что выслушивала лекции близких и дальних о том, что отец портит ребенка и в конце концов испортит окончательно.

Испортить ребенка окончательно Максу не удалось. Они развелись.

Груня была уверена, что Макс и в этом случае ничего не заметит, и ошиблась. Она была уверена, что, если пообещает ему беспрепятственные свидания с сыном, Макс нисколько не огорчится, даже, пожалуй, обрадуется — больше не придется жить с женой, которая постоянно и упорно ему изменяет, кидается к телефону, уходит с ним — с телефоном то есть — в ванную, а выходит оттуда все с тем же телефоном и красными от слез и «чувств-с» глазами. В конце концов, ни один мужчина, даже такой «равнодушный», как Груня определила для себя Максову сущность, долго терпеть вряд ли сможет.

— Ты сошла с ума, — сказал Макс, когда она объявила ему, что уходит, и ей вдруг показалось, что он умер. Вот так взял и умер у нее на глазах, и то, что он сидит и говорит, и снимает очки и трет глаза, и снова надевает очки, совершенно не означает, что он до сих пор жив.

— Ты не думай, — затараторила Груня, испуганно рассматривая мертвого Макса, — Ванечка останется. То есть он, конечно, не останется с тобой, но ты можешь с ним видеться хоть каждый день, как всегда.

— Ну да, — согласился Макс.

Груня перевела дыхание и бестолково и неаккуратно налила себе воды из бутылки. Она не думала, что объяснение будет таким трудным.

Макс встал из-за стола и пошел куда-то, странно моргая глазами, как сова, потом вернулся и повторил зачем-то:

— Ты сошла с ума.

Больше он не говорил ей ничего такого, и они развелись легко и интеллигентно, как в кино. Макс стал просто «старым другом», «хорошим товарищем», проверенной «боевой подругой», умной, всепрощающей жилеткой, плечом, локтем — частью ее гардероба или анатомии.

Только бабушка однажды сказала:

— Так не бывает.

Груниной бабушке стукнуло восемьдесят восемь, и Груня привезла Ванечку, чтобы та его «потетешкала». Бабушка «тетешкала», «тетешкала» и про Макса выспрашивала. Груня ей и выложила про плечи, жилетки и еще про то, что он идеальный отец, и еще про то, что он «равнодушный», и про то, что она «освободила» его, чтобы он мог спокойно строить свою личную жизнь. И немного про Глеба рассказала и свою неземную, единственную на всю жизнь любовь.

Бабушка посмотрела на Груню внимательно. У нее были короткая седая стрижка, свитер до колен и на каждом пальце по кольцу. Груня ее обожала.

— Матушка, — сказала она внучке, — ты и впрямь так глупа или притворяешься?

— Ты что?…

— С чего ты взяла, что мужчина, которого ты оскорбила, может стать тебе другом?! Что это вообще за дружба с мужчиной?! — И тут бабушка раздула аристократические ноздри и сунула Ванечке костяной веер тысяча девятьсот третьего года выпуска.

Груня пожала плечами.

— Мы развелись, но остались в хороших отношениях, только и всего, — начала она, не слишком уверенная, что говорит все правильно, кроме того, ей вдруг показалось, что это звучит как-то на редкость глупо. — Он Ванечку любит, приезжает, гуляет с ним, деньги… тоже…

— Деньги! — фыркнула непочтительная фрондерка-бабушка. — При чем тут деньги, позволь поинтересоваться?! Да если бы он не хотел тебя больше, он забыл бы о тебе в ту же секунду! И ребенок тоже совсем ни при чем, матушка. Надо же, какие глупости ты говоришь, удивительно даже!

— Да почему глупости-то? — пробормотала сбитая с толку Груня.

— Да потому что мужчин, которые ничего не хотят, а только дружат, придумала ваша советская власть! Чтобы никто не отвлекался от строительства коммунизма! Ты что, строишь коммунизм?

— Я — нет, — призналась Груня.

— Вот именно. И твой муж тоже не строит, я думаю.

— У меня нет мужа, — ожесточенно пробормотала внучка.

— Есть, — энергично возразила бабушка, — только ты об этом не знаешь.

После этого разговора Груня стала внимательнее следить за Максом и ничего такого не выследила. Он не кидал взглядов исподтишка, не вздыхал, не печалился, не метался, не пытался прижать ее к стене и впиться поцелуем в губы — словом, не делал ничего такого, что в соответствии с мировой литературой и мировым кинематографом означало бы, что он ее «хочет» и «ничего не забыл».

Глеб на заднем плане продолжал слушать джаз и вызывать Груню на свидания. Груня уже почти болезненно ненавидела джаз и покорно таскалась на свидания, как будто ее тянули на невидимом аркане. Утром им всегда было неловко, словно они десятиклассники, не умеющие почти ничего и выполняющие специальный тренировочный комплекс — с натугой, изо всех сил и все время контролирующие себя со стороны, чтобы не сопеть, не потеть, не хрюкать, принимать изысканные позы, втягивать живот, говорить умные и красивые слова. Кроме того, в его съемной квартире ей было неуютно, враждебно, и фена не было, и зубную щетку приходилось возить с собой в пакетике. Весь день на работе эта проклятая щетка лезла ей на глаза, ехидно напоминая о том, что сегодня вечером она должна, — именно должна! — удариться в разврат, а Ванечку от мамы опять