Фаина Раевская - Семь божков несчастья Страница 14

— Это я помню… — сокрушенно вздохнула я, жалея о собственной слабохарактерности. Вчера, когда мы возвращались из Киселей, Лизавета составила примерный план действий, но к тому моменту действие баб-Шуриного эликсира закончилось, и я откровенно дремала. Впрочем, Лизка, увлеченная разработкой тактики и стратегии предстоящего расследования, этого не заметила. Я послушно кивала, соглашаясь со всеми предложениями, хотя смысл их понимала слабо.

— Так вот, дорогая моя, мы посовещались, и я решила: найденную нэцке следует отнести антиквару. Он ее оценит, ну, и если повезет, удастся выудить из оценщика кое-какую полезную информацию. Коль вещь окажется ценной, выясним, кому она принадлежала, кто ею интересовался, зацепимся за какую-нибудь ниточку и размотаем весь клубок! Одним словом, дел у нас масса! Хорошо бы обзавестись собственным средством передвижения, а то ведь расследование — дело хлопотное, затратное! На такси да на общественном транспорте не наездишься. А вдруг придется за кем-нибудь следить? А он на машине? Представляешь, объект на колесах, а мы на трамвае?

Каждой клеточкой я ощущала, как расследование уже затягивает меня в свои сети, будто липкая паутина доверчивую муху. Жертва, как правило, обреченно кладет голову на плаху злодея, я же попробовала сопротивляться, впрочем, совсем не веря в положительный исход сопротивления.

— И где же мы возьмем собственное средство передвижения? — задавая вопрос, я старательно изучала угол кухни, куда мы к тому моменту переместились. Прожорливая Лизка с завидным аппетитом поглощала яйцо, зажаренное в куске белого хлеба, и запивала все это свежесваренным кофе (дорогим, между прочим!). Хоть я и делала вид, что не понимаю Лизаветиных намеков, но понимала прекрасно, о чем идет речь.

Дело в том, что в гараже у папеньки уже который год томится жеребец далеко не первой свежести, но зато шестой модели по имени «Жигули». Папа, заядлый автомобилист в прошлом, после переезда в деревню вдруг решил, что стальной конь в деревне много уступает обычной лошадке, справил доверенность на мое имя и взвалил бремя заботы о полуторатонной груде железа на мои плечи. Я исправно платила вмененные государством налоги, раз в год проходила ТО (хотя с каждым разом делать это становилось труднее и требовались все большие затраты), но использовала машину не чаще одного раза в год, когда требовалось перевезти папины заготовки из деревни в город.

Сейчас Лизка чересчур прозрачно намекала на допотопный «жигуль», а я упрямо делала вид, что внезапно отупела — после взрыва, не иначе! — и намек совсем не понимаю. Тогда подруга перешла к более решительным действиям:

— Витка, настало время оседлать твоего Боливара.

— Он не выдержит двоих, — обреченно возразила я. Лизка быстро смекнула, что крепость пала и тоном маршала Жукова, посылающего армию на подвиг, приказала:

— Собирайся! У меня уже пятки зудят от нетерпения. Кстати, надо бы вину снять с наших душ, а то я до сих пор не могу отделаться от ощущения, что это мы убили парней…

Словом, очень скоро мы с подругой тряслись в моем Боливаре по дороге в известный антикварный магазин.

— Стой, — внезапно скомандовала Лизавета.

Я послушно затормозила на обочине против городской церкви и с непониманием уставилась на подругу.

— Давай сперва в церковь зайдем, — с серьезным видом пояснила она. — Попробуем грех с души снять.

— Каяться будем? — деловито осведомилась я.

— Подождем покуда. Для начала свечки за упокой убиенных поставим.

— Может, выясним, убили их или они сами умерли? А то там, — я подняла палец вверх, указывая на потолок машины, за которым предполагалось наличие неба, — путаница получится.

— Разберутся. Мы же просто поставим за упокой, без объяснения причин.

Я заперла автомобиль, и мы ходко потрусили к церкви. Попадавшиеся по пути мужчины столбенели при виде Лизаветы и дружно роняли свои челюсти. Впрочем, Лизку, избалованную вниманием сильного пола, это ничуть не смущало — она гордо несла свою роскошную фигуру в храм божий.

У кованых ворот тусовались перманентно пьяные личности, сильно смахивающие на бомжей. Один, слепой, должно быть, потому как стоял в черных очках с протянутой рукой и просил «на лечение», заметив Лизавету, поперхнулся жалостливыми словами и тоже малость остолбенел. Из чего я сделала вывод, что чудо исцеления от слепоты случилось, и сотворила его моя подруга. Гордость немедленно заполнила всю меня с головы до ног, и я не без трепета преодолела три ступеньки, ведущие в храм.

К счастью, служба уже закончилась. Народу внутри церкви было немного: в основном служки да несколько бабулек в белых платочках. Они окружили высокого бородатого батюшку, изнурённого бесконечными постами до такой степени, что безразмерная риза едва сходилась на его внушительном чреве, и о чем-то с ним таинственно перешептывались.

Лизка практически строевым шагом направилась почему-то именно к этой группе, вместо того чтобы тихонько купить свечи в церковной лавке справа от входа, быстренько поставить их перед какой-нибудь иконкой и незаметно удалиться. Я следовала за подругой на почтительном расстоянии, а когда она приблизилась к батюшке, и вовсе замерла перед иконой и принялась усердно креститься.

— Здрасте, святой отец! — гаркнула Лизавета, выказывая безразмерную радость от встречи с духовным лицом.

Старушки разом вздрогнули и оглянулись. Лизка улыбнулась и им, но они почему-то испуганно осенились крестом, после чего неслышно удалились, оглядываясь на каждом шагу.

Батюшка в смятении таращился на Лизавету, однако быстро взял себя в руки.

— Здравствуйте, — мягко сказал он, — прошу вас, говорите тише! В храме не следует кричать, Господь и так вас услышит. Чем могу быть полезен?

Поскольку Лизка тихо говорить вовсе не умеет, она перешла на свистящий шепот, который эхом отдавался в самых отдаленных углах церкви, и доверительно сообщила:

— Нам бы за упокой, батюшка!

— Отпевание? — уточнил священник.

— Не-е, уже отпели… Свечку бы поставить, да в молитвах заупокойных упомянуть.

— Хорошо. Купите свечи в лавке и там же оставьте записку с именем усопшего, — с этими словами батюшка небрежно перекрестил нас, после чего покинул, оставив Лизку в замешательстве. Она энергично скребла затылок, глядя вслед батюшке вопросительно-круглыми очами.

— Витка, ты знаешь, кому за упокой свечки ставить? — наконец молвила подруга.

— Вообще-то, нет. Но мне соседка — набожная старушка — говорила, дескать, когда не знаешь, кому ставить свечку, нужно ставить Всем Святым, они там сами сообразят.

Так и поступили. А вот с записочкой заминка вышла: имен то парней мы не знаем! Писать клички? Но опять же, кто погиб в пещере — Бодун и Касыч? Напишешь, к примеру, за упокой Бодуна, а он возьмет и живым окажется! И наоборот. И третий тип, что в дурке, неизвестно кто.

Судили, рядили так и сяк, и в конце концов решили: записок никаких не оставлять, а чтоб не ошибиться, кто жив, а кто помер, поставили свечки еще и за здравие погибших. Звучит, конечно, нелепо, а может, даже и страшновато, но иного выхода мы не нашли.

Церковный дворик Лизавета покидала с таким же шиком, как и входила в него. Чудесно исцелившийся слепой бомж, не таясь, таращился на подружкины прелести и счастливо улыбался.

— Смотри, Виталия, какой жизнерадостный человек, даже несмотря на тяжелую жизненную ситуацию и суровый недуг, бери пример! — Лизка остановилась возле «слепого» и уже извлекла из кошелька десятирублевую купюру, как вдруг слепой заговорил:

— Я не жизнерадостный, просто у меня уже истерика! Девушка, можно за вас подержаться? Я хорошо заплачу!

От взрыва моего хохота с окрестных деревьев испуганно сорвалась стайка ворон и с негодующим карканьем унеслась прочь. Смех душил, мешая нормально дышать. Я в изнеможении опустилась прямо на горячий асфальт и продолжала хохотать уже сидя. По щекам побежали слезы, но и они не помешали мне увидеть, как Лизавета от души врезала нахальному бомжу по физиономии. Увесистый кулак подруги угодил ему аккурат в переносицу. После такого удара «фонари» обычно появляются очень быстро и сразу под обоими глазами. Однако даже этот чрезвычайно весомый аргумент, выдвинутый Лизкой, настырного бомжа не впечатлил.

— Ну, хоть потрогать! — не унимался он, размазывая по лицу грязным рукавом побежавшую из носа кровь.

Я уже стала понемногу приходить в себя, но после этих слов снова свалилась с приступом гомерического хохота. Лизка рывком поставила меня на ноги и потащила прочь от «слепого». Усаживаясь в «жигуль», она грозно прошипела:

— Ни слова!

— Так ведь я и так молчу, — смех все еще душил меня, но я мужественно с ним боролась. Без особого, впрочем, успеха. — Только не понимаю, чего ты сердишься? Тебе гордиться собой надо: не каждому дан дар исцеления больных одними только формами. А что было бы, если б он к тебе прикоснулся? Страшно подумать!