Иоанна Хмелевская - Чисто конкретное убийство Страница 2

— Малый точильный камень, — сказал мужчина.

Дама засуетилась. В руке у нее скопилось слишком много предметов, она поспешно освободила другую руку, привалив лопату к плечу, что-то вытащила из кармана и подала джентльмену.

Тот взял предмет, не глядя, секунду подержал, после чего снова протянул руку назад.

— Я сказал: малый. Вот так выглядит твоя помощь, даже размер инструмента не можешь понять. Мне нужен малый точильный камень.

Даму пробила нервная дрожь. Все выпало у нее из рук, она стала шарить по карманам рабочего фартука, пелеринка ей мешала. Дама вытащила еще какие-то инструменты, выбрала один, подала джентльмену. Ну вот, теперь она угадала, подала то, что нужно.

Мужчина схватил поданный инструмент, отложил на землю маленькую лопатку, поставил грабли на дно ямы зубьями вверх и принялся эти зубья точить. Помощница собрала все, что уронила.

— Так что будет-то? — упрямо спросила она. — Раз он уже в могиле, то я свободна. Ты ведь теперь на мне женишься, правда? Мы сможем пожениться?

Тихий свистящий шелест точильного камня на грабельных зубьях мало походил на желанный ответ.

— Ну и как будет? Я уже давно так себе думаю… а с тех пор как он заболел, так еще пуще: понятно же было, что он умрет… от такого рака лекарства нет, на что мне было с разводом маету заводить. Мы поженимся, и уж теперь-то… ну, ты же на ночь наконец-то останешься?

Она замолкла, напряженно ожидая ответа.

Ответом ей по-прежнему был шелест точильного камня.

— Ну так чего будет-то? Когда ты на мне женишься? Я же знаю, что у тебя никого нет! Я все жду и жду, может, ты что скажешь, а ты — ничего. Когда мы свадьбу сыграем?

Она замолчала, но чувствовалось, что в душе у нее растет и ширится нечто особенное.

— А откуда такие предположения, что свадьба вообще должна быть? — ответил джентльмен спокойным, холодным и жестким голосом, не поворачивая головы. Он так и стоял на краю ямы спиной к своей обожательнице.

Обожательница аж затряслась.

— То есть как это? Я же все для тебя делаю, все, что ты только захочешь! И пособие у меня большое, после смерти этого задохлика! А я специально для тебя столько лет стараюсь, все-все делаю!

— Может, даже слишком много.

— Как это?

— Я, может, так много и не хочу. Может, для меня это все — наглая навязчивость. Ненужный излишек, который мне насильно впихивают. Может, у меня вкусы и потребности совсем другие, чем у тебя. Ты этого до сих пор не заметила?

Фигура в пластиковой накидке окаменела.

— Как это?

Джентльмен в неглиже набирал скорость. Ритмичный шелест точильного камня — тоже.

— А ты подумай как следует. То, что было хорошо для твоего мужа, совсем не обязательно хорошо для меня. Возможно, у меня другие увлечения, и в эти увлечения, может, никак не укладывается брак с тобой. У меня есть другие потребности, которых ты даже не понимаешь, не говоря о том, чтобы их удовлетворить. Может, мне вовсе не хочется связывать себя в жизни твоими бессмысленными стараниями, которые мне только мешают…

Кругом на участках было почти пусто. Если кто-то из дачников и остался, то укрылся под крышей, в беседке или в солидной дачке, где можно подремать или таращиться в телевизор, потягивая пивко без гневного бормотания и занудства за спиной.

Точнее говоря, таких дачников было всего трое, все мужского пола и средних лет. Они были заняты всякими своими делами. А четвертый как раз уходил с дачных участков. Тринадцатилетняя Эва Гурская пришла сюда сразу после школы, потому что на теткином участке она по рассеянности оставила библиотечную книгу «Эмансипированные женщины»[1] и теперь не только должна была вернуть книгу, но и еще что-то там про нее написать на завтра Эва надеялась, что небо разъяснится, поэтому все тянула, но теперь надежда пропала, и пришло время книгу забрать. Ну что ж, придется помокнуть. Она немного посидела в беседке, прочитала несколько страниц, придумала, что напишет, и со вздохом двинулась в обратный путь, не имея ни малейшего понятия, что этот день определит всю ее дальнейшую жизнь и навсегда останется у нее в памяти.

На одном участке, совсем близко от въездных ворот, кто-то был. Эва услышала голоса, главным образом — мужской голос и короткий женский всхлип. До этих людей ей не было никакого дела, но она бросила взгляд и сквозь зелень увидела поверх низкой сетчатой ограды неясные силуэты. Какая-то тетка, какой-то тип… Тип что-то бубнил неприятным, жестким, каким-то безжалостным голосом.

Тетка нервно вставляла обрывки слов.

Текст Эву не интересовал, хотя было ясно как день, что эти двое между собой грызлись. Потрясла ее фигура мужчины — Эву совершенно искренне тошнило от голых мужиков. Молодой парень на пляже — ну еще туда-сюда, это можно как-то пережить, но чтобы здоровенное голое столетнее ископаемое в центре города?! И хоть бы гладенький, так нет же, волосатый, фу! Ну ладно, не очень, слегка волосатый… вообще-то далее хорошего сложения, не жирный, мог бы Фидию служить моделью. Тьфу, пусть Фидий им и восторгается: для Эвы это была просто мерзкая тушка. Тетка, кстати, тоже прилично сложена, фигуру видно и под пластиковой пелеринкой, даже подходит этому типу. Но она не такая противная.

Эва ускорила шаг и уронила неловко свернутый пакетик с маленькими батарейками, купленными по дороге. Пришлось возвращаться и подбирать скользкие батарейки — вот так ей и удалось услышать продолжение диалога на соседнем участке.

— Да прекрати ты наконец точить, больной просто, выдержать невозможно! — еще услышала Эва отчаянный вопль за спиной.

Ответа мужчины она уже не слышала, но хватило и одного тона. Ужасный тон. Эва, не оглядываясь, дошла до ворот, а там шелест дождя на листьях заглушил все, и ровненькие струйки с неба туманной пеленой заслонили пейзаж. Она почти не обратила внимания на фигуру, которая продиралась сквозь кусты, устремившись на участки. Ей только показалось, что фигура была мужская.

Десять лет спустя ей пришлось горько пожалеть о своем отсутствии интереса к межличностным конфликтам…

А нотации над будущим парником продолжались.

— …если тебе так хотелось этих близких контактов, надо было пользоваться страстями твоего мужа, у меня совсем другой вкус. Тебе бы следовало давно обратить на это внимание и все продумать, а не вылезать теперь с абсолютно неприемлемыми предложениями. Свадьба, общая квартира, общая постель… Если ты до сих пор не заметила, что в отношении тебя я не выказываю никаких наклонностей подобного рода, придется раз в жизни наконец высказаться открыто…

— А ты все точишь и точишь, вместо того чтобы на меня посмотреть! Это просто какая-то мания! Рехнуться можно!

— Действительно — наши пристрастия нас очень сильно разделяют. Боюсь, что искусство мыслить тебе по-прежнему недоступно, но, возможно, тебе удастся понять, что я тебе говорю. Я не испытываю к тебе ни малейшей склонности, наоборот: ты мне противна на каждом шагу…

Он все говорил и говорил, стоя над ямой, спиной к женщине, и не замечал, как за ним нарастает буря отчаяния.

Разочарования. Гнева. Терзаний.

Растет, разбухает, превращается в огромный шар…

Существо, с которым разминулась в воротах Эва Гурская, шагало не по аллейке. По непонятным причинам оно предпочло продираться напролом через участки, без труда перелезая через низенькие сетчатые оградки и выбирал узкие тропки. До того места, где стояли мужчина и женщина, было всего-то четыре делянки, но, к несчастью для существа, все они густо поросли барбарисом, падубом, малинником, ежевикой и шпалерами роз, — то есть растениями, вооруженными солидными и острыми шипами.

Существу явно не хватало знаний в области ботаники о колючих кустарниках — оно то и дело цеплялось за них, намертво пойманное за одежду. Однако упрямо продолжало продираться сквозь колючие заросли. Шелестел летний дождик.

Упрек дамы насчет того, что склонность к заточке инструментов сродни мании, можно было, собственно говоря, признать полностью справедливым. Весь садово-огородный инвентарь вокруг сиял остро отточенными краями, при виде которых бритвы просто сгорели бы со стыда. Зубья железных грабель могли заменить иглы, секатор резал волос на лету, лопаты, ножи и ножницы соперничали заточкой со скальпелями и сияли даже под дождем. А уж самая большая лопата, на которую по-прежнему опиралась отвергнутая обожательница, производила впечатление прямо-таки кровопийственное.

— Это все из-за нее, — процедила обожательница сквозь зубы. — Все из-за нее…

— И сейчас, глядя на тебя, я жалею, что позволил ей уйти, — безжалостно отрезал жестокий возлюбленный. — И не смей больше ко мне приходить. Я тебя никогда не впущу.

Мгновение царила тишина. Потом котел бешенства взорвался.