Елена Логунова - Принц в неглиже Страница 24

Как бы не так! Чуть позже — едва рассвело — пришла страдающая бессонницей влюбленная Ирка. Надеясь выиграть еще час-другой тишины и покоя, я вручила ей собранное мною досье на Монте Уокера, в миру Сергея Максимова, и снова уползла под одеяло. Полчаса спустя Ирка разбудила меня, чтобы посетовать:

— Возраст у него плохой! Тридцать три года!

— Тебе больше понравится восемьдесят три? — зевая, как бегемот, удивилась я. — Слушай, давай в следующий раз не из психушки кавалера тебе выкрадем, а из дома престарелых! А что? Подберем славненького старичка, седенького, хроменького, тихого… Такого, у которого исправно функционировать будут только очки и слуховой аппарат! Опять же, не сбежит от тебя при первой возможности, как разлюбезный Монтик…

Я выбралась из-под одеяла.

— Ничего ты не понимаешь, — вздохнула Ирка, подавая мне просторную фланелевую рубашку, заменяющую ненавистный вид одежды — халат. — Тридцать три — это же возраст Христа! А его распяли. Дурная примета!

— Вот тебе хорошая примета: по моим данным, он не женат! — Я протопала в ванную, на ходу отметив, что круглое Иркино лицо просветлело и окрасилось румянцем.

— Это хорошо, — согласилась она. — Я с женатыми мужиками не связываюсь из принципа. Хотя Монтик мне так нравится, что все принципы побоку. — Она машинально огладила руками свои круглые бока и снова помрачнела. — Толстая я! Вдруг он толстых не любит?

— Любит, — решительно сказала я, перемещаясь по маршруту на кухню. — А если не любит, то все равно полюбит тебя. Знаешь, если женщина непременно хочет добиться мужчины, она должна быть настойчива, терпелива, и все получится. Хочешь ватрушку?

— Давай. — Ирка съела ватрушку, запила чаем, постучала ложечкой по зубам и спросила: — Ты думаешь, он нормально воспримет мои ухаживания?

— Скажем прямо — твои домогательства, — поправила я. — Смотри, что получается: живет в губернском городе мужчина — молодой, красивый, здоровый. Образование у него высшее, университетское — исторический факультет. Ну, это и не образование вовсе, историков я знаю, в общаге на одном этаже жили: ни черта они не учатся, пьют пиво, волочатся за девочками и донимают шуточками однокурсников-иностранцев. На моей памяти три таких свинтуса выдрессировали соседа-негра в полночь вскакивать с постели по стойке «смирно», чтобы почтительно отслушать гимн Советского Союза. Впрочем, это к делу не относится… Вернемся к Монте…

— А как они его выдрессировали? — заинтересовалась Ирка.

— Самоотверженно: с момента поселения бедолаги-негра в общагу целых две недели сами вскакивали под гимн по ночам. Помнишь, наверное, ровно в полночь радио ревело: «Союз нерушимый…»? Потом объяснили арапу, что им как гражданам Советского Союза необязательно демонстрировать свою лояльность, а вот он, гость из дружественной Анголы, уважать наши обычаи обязан.

— И уважал?

— Больше месяца уважал, пока жильцы соседней комнаты не пришли выяснить, какого черта у этих выдумщиков радио по ночам орет… Да ты не отвлекай меня, я о Монтике начала говорить… Значит, по образованию он историк, а работал на какого-то толстолобика, помощником у него был. Ну, это может означать все что угодно — от организации интима до представительских функций…

— Постой, не части, я не поняла: он рыбу ловил или продавал?

— Какую рыбу?

— Толстолобиков?

— Тьфу, запутала. Толстолобиками я называю «новых русских». Типаж такой, сознаешь? Так вот, помогал наш Монтик-Сержик толстолобику жить и работать, а потом вдруг— бах! — оказался в мешке с кирпичами, хорошо хоть в камышах, а не в канале. Отчего произошел такой стремительный поворот в его карьере? Из помощников — почти в жмурики? Я так ситуацию понимаю: либо твой Монтик своему толстолобику плохо помогал, либо кому-то другому хорошо вредил. Учитывая, что на Кипр он умчался в паре с боссом-толстолобиком, я склоняюсь ко второй версии. Вывод: у твоего Монтика есть враги.

— И кто они? — Ирка зашелестела листами досье.

— Не знаю пока. Разберемся. Но наличие недоброжелателей нужно учитывать. Хочешь еще ватрушку?

— Давай. — Ирка со зверским выражением лица вонзила зубы в сдобу.

Ой, не завидую я ее врагам!

Хороший враг — мертвый враг. Монте поморщился: кольнуло сердце. Он потянулся к груди под пиджаком.

За оттопыренный локоть тут же кто-то зацепился, Монте развернуло поперек потока пешеходов, и он в полной мере вспомнил, что такое нью-йоркская толчея. Опыт оказался болезненным: пара толчков плечом, удар острым углом дамской сумочки в живот, отдавленная нога и раненное чьим-то «Топай, придурок!» самолюбие. Монте пробился к краю тротуара, остановился, преодолевая головокружение и приходя в себя, и тут же у его ботинок обнаружилась бродячая собачонка с поднятой лапой. Отпихнув изготовившегося писануть пса, Монте снова нырнул в толпу, стараясь держаться ближе к стенам зданий, чтобы не пропустить бар Эдди.

Уокер шел на юг по Бродвею. Раньше ему нравилась эта часть Манхэттена — между Семидесятыми и Восьмидесятыми улицами, но когда это было? В шестидесятые!

Нью-Йорк изменился, хотя и не настолько, чтобы его нельзя было узнать. Поглядывая по сторонам, Монте угадывал в прохожих знакомые типажи: вот дамочка-домохозяйка с собачкой, похожей на меховую муфту, — или с муфтой, похожей на маленькую собачку? Вот сутенер с выводком помятых уличных девочек, которых всегда было полно на Бродвее, вот угрюмый коп… О, эти совсем не изменились! Зато стало гораздо меньше заведений под красными неоновыми вывесками: где знакомые пивные, химчистка, винный магазинчик, старые дома, в первых этажах которых ютились маленькие лавочки?

Заметно измельчали автомобили. Дожидаясь разрешительного сигнала на переход улицы, Монте разглядывал четырехколесных недомерков непривычной формы. Порадовал его лишь одинокий «Кадиллак» 57-го года — когда-то у самого Монте была такая же машина, только не голубая, а выкрашенная в два цвета, белый сверху и красный снизу. Нынче «Кадиллак» смотрелся «Титаником» среди катеров. Бензин подорожал, что ли?

Задумавшись, Монте едва не проскочил знакомый проход, машинально толкнул дверь и вошел в бар. Кажется, все как раньше, только почти пусто и не орет музыкальный автомат. Подойдя к стойке, Монте задумчиво погладил большую хромированную ручку радиоприемника, не ведающего об УКВ и способного поймать только средние волны.

Эдди за стойкой не было. Монте почувствовал разочарование. Он медленно прошел по залу, озираясь, узнавая знакомое помещение и незабываемые запахи, привычно проследовал в единственный кабинет и открыл дверь.

Монте не удивился бы, если бы навстречу ему из-за стола с миской спагетти посередине поднялся смуглолицый Марио Ла Гадо. Однако удивиться все же пришлось: Ла Гадо в кабинете действительно присутствовал, но только не во плоти, а в виде огромного портрета. Мерзавец все так же белозубо улыбался, наверняка при этом держа палец на спусковом крючке. Впрочем, фотопортрет был поясной, руки Ла Гадо в кадр не попали. А интересно, какие на нем запонки? Все те же, огромные, сверкающие?

Ошеломленный Монте в первый момент даже не заметил, что кабинет уже занят какой-то парой, и попытку мужчины прикрыть дверь проигнорировал. Портрет Ла Гадо его просто гипнотизировал. Не обращая никакого внимания на возгласы негодования, Монте вломился в тесное помещение, не отрывая взгляда от портрета, слепо обогнул стол, споткнулся о жаровню, машинально посмотрел под ноги и наконец заметил, что в кабинете кто-то есть, но не придал этому значения.

— Какого черта? — показывая в сторону портрета, возмущенно спросил Монте багровеющего от гнева мужчину. И тут заметил, что стена вокруг портрета была увешана газетными и журнальными вырезками в одинаковых рамочках под стеклом, персональными и групповыми фотографиями — на одной из них Монте увидел рядом с Ла Гадо и себя. На специальной полке под портретом стояла ваза с цветами, а чуть выше, под самой рамой, к стене крепилась желтая металлическая табличка с цифрами, неопровержимо доказывающими, что Монте опоздал с местью: «1929–1970».

— Сдох, с-котина, — с чувством детской обиды произнес он, обессиленно опускаясь на плюшевый диван, почти на колени сидящей там женщины.

— Сам скотина! — гневно воскликнул мужчина, выдергивая из-под него свою даму.

— Оставьте меня в покое, — устало сказал Монте. Он чувствовал себя измученным.

— Парень, ты нарываешься на неприятности!

— Идите к черту, — безразлично усмехнулся Монте, заслышав звуки музыки: в зале кто-то включил музыкальный автомат, и Чак Берри медовых голосом запел «Проснись, моя Сьюзи». — Вы кто? Смотритель этого музея? Или тоже экспонат?

— Наглец! — взвизгнула женщина из-за спины своего кавалера.

— Я? Я маленькая Сьюзи, — произнес Монте, вторя Чаку Берри. — Кто меня разбудил? — Он нервно захохотал и погрузил лицо в ладони.