Кирил Бонфильоли - Эндшпиль Маккабрея Страница 39

ВЧЕРА ВЕЧЕРОМ, КОГДА Я ВХОДИЛ В БАР

Бармен должен был улыбнуться и сказать: «Вечер, мистер Джексон, чего желаете?» То есть именно это он говорил мне каждый вечер много недель подряд.

Но вместо этого он враждебно вперился в меня и спросил:

— Чего, Пэдди, обычного? — Я совершенно опешил. — Давай же, — сварливо продолжал бармен, — решай быстрее. Мне и других обслуживать надо, знаешь ли.

Два незнакомца на другом конце стойки мимоходом изучали меня в зеркале за выставкой бутылок. До меня дошло.

— Хорроршок, хорроршок, — густо прорычал я. — Начисляй мине обычного, свилеватый ты отпездал.

Он двинул мне по стойке двойной ирландский «Джеймисон».

— И язык придержи, — сказал он, — а не то вылетишь.

— Херрниа, — ответил я и неопрятно опрокинул в себя виски. Утерся рукавом, рыгнул и вывалился наружу. Хорошо, что полевое обмундирование серьезного орнитолога мало чем отличается от питейного костюма ирландского землекопа. Я взлетел по лестнице и обнаружил Джока в номере на кровати — он читал «Бино». [216]

— Пошли, — сказал я. — Они сжимают кольцо.

Мы жили в состоянии готовности к любой крайности, поэтому выскочили из гостиницы сквозь кухню примерно через девяносто секунд после того, как я покинул бар, и направились к вокзальному двору, где я держал на стоянке «мини». Я завел двигатель и задом выехал с парковки; я был довольно спокоен — у них не было ни малейшей причины меня заподозрить.

Затем я выругался и заглушил мотор — меня парализовало смятением.

— Чё такое, мистер Чарли, чего-то забыли?

— Нет, Джок. Что-то вспомнил.

А вспомнил я, что не заплатил за виски — и бармен не попросил меня это сделать. Пьяным ирландским землекопам едва ли открывают кредиты в уважаемых провинциальных гостиницах.

Я снова завелся, жестоко вдавил и отжал все рычаги до предела и вымахнул со двора на улицу. Человек, стоявший на углу, развернулся и рысью припустил обратно в отель. Я молился, чтобы их машина стояла носом в другую сторону.

Я гнал безотказный «мини» из города к северу по Миллхед-роуд; перед вторым железнодорожным мостом я погасил фары и юркнул влево, к Хагг-Хаусу и болотам.

Дорога иссякла до пешеходной тропы, затем — до заболоченной колеи; мы давили колючую проволоку, сползали по откосам к воде, едва не переносили «мини» на руках через невозможно топкие места, матерились, молились и прислушивались к погоне. Слева от нас одержимо брехало и тявкало трехглавое церберово отродье. Мы пробивались на запад, ненавидя пса ненавистью глубокой и богатой, а реку Кир обнаружили, только макнувшись в нее. Точнее, макнулся в нее «мини» — съехав по склону и упокоившись носом в песчаном повидле у самого фарватера, ибо отлив был в самом разгаре. Я цапнул почти пустой чемодан, Джок цапнул рюкзак и мы, спотыкаясь, рухнули в поток, от испуга хватая воздух ртами, когда холодная вода омыла наши промежности. На дальнем берегу, перед тем как взобраться по откосу и выставить себя на горизонте всем на обозрение, мы остановились; в полумиле за нами на низкой передаче газовала машина; два конуса света от фар обмахивали небо, затем вдруг погасли.

Звезды горели ярко, но мы слишком оторвались от погони, и нас бы не разглядели; мы вскарабкались по склону — благословенна будь моя новообретенная физподготовка — и двинулись на северо-запад, к огням Грейндж-Овер-Сэндза в шести милях от нас, по ту сторону мерцающих приливных топей.

В жизни со мной такого не было — самое странное путешествие, что я когда-либо предпринимал. Тьма, неслышное близкое море, свист и нытье крыльев сотен изумленных птиц, шлепанье наших ног по мокрому песку — и страх, гнавший нас вперед, к огням, что корчились так далеко, по ту сторону залива.

Но в мою пользу решало вот что: я ступал по знакомой земле. План мой был таков: дойти до Зыбучего Пруда — предательской двухмильной лагуны — в самой ее опасной точке, оттуда повернуть на северо-восток, добраться до самого узкого ее места и там перейти. В этой точке дружественный берег Силвердейла окажется в двух милях строго к северу. Это зависело от того, в правильном ли месте мы перебрались через Кир, а также от того, там ли, где я полагал, сейчас располагается отлив; у меня не было выбора, кроме как предположить, что я прав по обоим пунктам.

Вот тут и начался кошмар.

Джок скакал вприпрыжку в нескольких ярдах слева от меня, когда мы оба ощутили под собою зыбь. Я сделал то, что и следует делать в таком случае — двигаться быстро, но резко забирать по кругу к тому месту, с которого начал. А Джок — нет. Он остановился, хрюкнул, попробовал высвободиться, поплескался и быстро увяз. Я бросил чемодан и принялся охотиться на него в темноте, а он звал меня, и голос его в панике звенел — я такого никогда не слышал. Я уцепился за его руку и тоже начал тонуть; кинулся плашмя вниз, упершись в трясину лишь локтями. Будто вытягиваешь из земли дуб. Я встал на колени, чтобы ухватиться получше, но колени мои увязли сразу же, ужасающе.

— Ляг вперед, — рыкнул я.

— Не могу, мистер Чарли, — мне уже по брюхо.

— Подожди, достану чемодан.

Чтобы отыскать его, пришлось чиркнуть спичкой, затем еще одной — чтобы снова найти Джока в гипнотическом мерцании мокрого песка и звездного света. Я пихнул чемодан вперед, и Джок возложил на него руки, прижал к груди, вогнал в грязь, навалившись на него всем телом.

— Не годится, мистер Чарли, — наконец сказал он. — Мне уже до подмышек. Я вздохнуть не могу. — Голос его звучал жуткой карикатурой.

За нами — причем не очень далеко за нами — я слышал ритмичный плеск подошв по песку.

— Давайте, мистер Чарли, мотайте отсюда!

— Господи боже, Джок, за кого ты меня принимаешь?

— Дуру не валяйте, — пропыхтел он. — Валите. Но сперва окажите услугу. Сами знаете. Мне так не хочется. Может, полчаса уйдет. Давайте, помогите.

— Господи боже, Джок, — повторил я в полном ужасе.

— Давайте же, старина. Быстро. Поднажмите.

В панике я побарахтался и с трудом встал. Возня и сопенье подо мной были уже непереносимы, и левой ногой я наступил на чемодан, а правой — Джоку на голову. И поднажал. Булькал он кошмарно, только голова никак не тонула. Я снова и снова бил по ней ногой, в неистовстве, пока все не стихло, после чего выцарапал чемодан из топи и побежал — не разбирая дороги, стеная от ужаса, жути и любви.

Услышав, как подо мной хмыкает вода, я догадался, куда попал, и бросился в протоку, уже не думая, есть там брод или нет. Перебрался на другую сторону, оставив ботинок в грязи — тот самый ботинок, слава богу, — побежал на север, и каждый глоток воздуха рвал мне трахею. Один раз я упал и не смог подняться; слева за спиной мигали факелы — быть может, кто-то отправился вслед за Джоком: не знаю, уже не важно. Я скинул другой ботинок, встал и побежал опять, проклиная все на свете, рыдая, проваливаясь в овраги, сбивая ноги о камни и ракушки, чемодан лупил меня по коленям, — пока, наконец, я с разбегу не врезался в остатки волнолома у стрелки Дженни Браун.

Там я немного пришел в себя — посидел на чемодане, стараясь рассуждать спокойно: мне предстояло смириться с тем, что произошло. Нет — с тем, что я совершил. С тем, что совершаю.Сверху полил мягкий дождик, и я поднял лицо навстречу каплям — пусть смоет хоть немного жара и зла.

Рюкзак остался в Зыбучем Пруду; все необходимое для жизни было в нем. В чемодане же нет почти ничего, если не считать нескольких денежных пачек. Мне требовались оружие, обувь, сухая одежда, еда, выпивка, укрытие и — превыше всего прочего — чье-нибудь теплое слово. Чье угодно.

Оставляя низкие известняковые утесы по правую руку, я, спотыкаясь, брел по берегу почти милю — до стрелки Известный Конец, за которой и начинались солонцы, тот странный пейзаж, омываемый морем, вымоины и кочкарники, где пасутся лучшие в Англии ягнята.

Справа у меня над головой сияли огни добрых домовладельцев Силвердейла; я поймал себя на том, что прежестоко им завидую. Именно такие владеют секретом счастья, это они овладели его искусством, они всегда его знали. Счастье — аннуитет или акции Строительного общества; пенсия и голубые гортензии, а также изумительно смышленые внучата, счастье — это когда тебя избирают в Попечительский совет, а в огороде ранние вызрели, хоть и совсем еще мало, а ты жив и чудесно-сохранился-для-своего-возраста, а вот такого-то уже на кладбище свезли, счастье — это зимние рамы, и сидишь у электрического камина, вспоминая, как тогда выписал Региональному Управляющему по первое число, а еще тот раз, когда Дорис...

Счастье — это легко; почему только на него не подписывается больше людей?

Я крался по дороге, уводившей прочь от берега. Мои часы гласили — 11:40. Пятница, стало быть, спиртное закончили отпускать в одиннадцать, плюс десять минут на допить, плюс, скажем, еще десять — избавиться от надоед. Мои мокрые и драные носки влажно шептались с мостовой. Перед гостиницей машин не было, свет в вестибюле не горел. Меня уже колотило от холода, запоздалой реакции и надежды на вспомоществование, когда я проковылял по темной стоянке, обогнул здание и приблизился к кухонному окну.