Наталия Клевалина - Убийственная осень Страница 45

Овчарка вспомнила слова из «Жития Феодоры»: «явилась в большой славе…» Они стояли перед ней такие красивые, молодые, что Овчарке захотелось обнять их обеих. Но она не успела.

Эмчеэсовец, который ее вытащил, потом долго удивлялся — она даже воды не наглоталась. Понятно, что Овчарка ничего не соображала, пока ее растирали водкой и ею же поили. Потом она пришла в себя и смогла сама переодеться в запасные джинсы и свитер. Кто-то дал ей куртку. Кемь встретила их проливным дождем.

Как же это случилось? Как произошло? Ехала она на остров с Вассой, а возвращалась одна. Вот бы взять да и сразу очутиться дома, с мамой. Да, ей надо к маме, и как можно скорее.

Она первой схватила сумку, первой сбежала с дебаркадера, поймала машину. Эмчеэсовец только удивлялся — ну и ну, только что чуть рыб не накормила, а теперь уже бегает как встрепанная. Так получилось, что он купил билет в соседнее купе. Овчарке повезло — поезда она ждала всего тридцать минут. Домой, быстрей домой!

Когда после очередной остановки поезд вдруг поехал назад и ехал так более часа, она совсем озверела и даже заплакала.

В Бологом Овчарку сняли с поезда, она мало что соображала. Эмчеэсовец давно подозревал, что у нее температура — еще когда в Кеми она попросила его одолжить одеяло, сказала, что ей холодно, хотя в вагоне была духотища. Он сам в Бологом отнес ее в скорую.

— Воспаление легких, это уж как пить дать, — сказал он дежурному врачу, когда они приехали в больницу, — я такое сто раз видел. Вы ей антибиотиков повливайте и физраствором кровь почистите.

— Сам знаю, — отозвался хмурый врач.

Когда Овчарке что-то вкололи, она сразу пришла в себя. Пот с нее так и тек — наверное, температура падала. Она встала и распахнула окно, чтобы немного остыть. Пришла медсестра, обругала Овчарку полоумной и закрыла окно. Дальше — хуже. Пришел врач и сказал, что придется откачивать из легких жидкость, которая там скопилась. Откачивали под местным наркозом.

Овчарка решила вести себя как пленный партизан. Она всегда презирала радистку Кэт, которая во время родов кричала «мамочка». Только теперь Овчарка поняла, что, когда так больно, ничего другого кричать не получается.

Овчарка так маму звала, что даже охрипла. Потом она голая под простыней лежала на каталке в коридоре и думала только о том, какая у нее хорошая мама. На другой день ей стало намного легче. Соседка по палате вернула ей ее мобильник, который взяла на хранение, чтобы кто не спер. Овчарка захотела позвонить маме, но потом подумала, что маму волновать не стоит, и решила, что лучше позвонит Вассе.

Она набрала Вассин номер. Девушка, у которой наверняка все было в порядке, у которой не болели проколы под лопатками и которая точно не лежала никогда в жизни в районной больнице, приветливым голосом сказала: «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

Девушка повторила это по-английски, потом снова по-русски и снова по-английски. Рядом, в ординаторской, работало радио. «Будь со мной, каким хочешь, но люби меня только такой». Овчарка вспомнила, что, когда она слышала эту песенку в последний раз, она стояла у моря, ветер рвал с головы капюшон штормовки, а лицо от дождя было мокрое. И перед ней лежала мертвая женщина. И вот тогда Овчарка все вспомнила и снова заплакала. Абонент больше не существует. Васса навсегда осталась в холодном море. Овчарка была во многом ребенком и, как большинство детей, считала, что она, Овчарка, бессмертна и все, кого она любит, тоже не могут умереть. Но Васса умерла. А стало быть, и Овчарка могла умереть, и даже Овчаркина мама. Овчарка решила все-таки маме не звонить.

«Вот я выкарабкаюсь, тогда приеду к ней и все расскажу. Когда я перед ней живая и здоровая буду сидеть, тогда она не так разволнуется, — решила Овчарка. — А старец-то все наперед знал, велел не падать духом. Поговорить бы сейчас с ним. Может, сумел бы утешить. Может, правда надо на будущий год приехать к нему. А вдруг время пройдет и я смогу Бабий остров увидеть и даже не заплакать».

А парень-эмчеэсовец, когда привез Овчарку, долго еще сидел на клеенчатой банкетке в приемном покое — ждал, когда ему что-нибудь скажут об Овчарке. Он хотел есть, и дома его давно ждала мать, но он все сидел. Он никогда не был в приемном покое так долго. Обычно привозил кого-нибудь, сразу врачам сдавал и уезжал. Он все спрашивал себя, что же он тут делает, и обзывал себя придурком. Он даже задремал, и к нему подошла какая-то женщина в белом, с большими черными глазами, видимо медсестра. Она потрясла его за плечо, и он проснулся. Она сказала:

— То, что сюда принес, храни как зеницу ока! — и ушла по коридору.

«Блин, утро еще, а эта уже бухая», — подумал парень и снова задремал.

Если бы Овчарка могла видеть эту черноглазую женщину, то конечно бы сразу ее узнала.

Утром Овчарке принесли записку. Записка была от мамы. Мама всегда писала красивым почерком, даже когда спешила или волновалась.

«Мне позвонил какой-то парень из МЧС, — прочитала Овчарка, — он тоже здесь, внизу. Здесь даже почему-то твой отец. Пожалуйста, Овчарка, ответь, тебе очень больно?»

Овчарка снова всплакнула, но тут же велела себе прекратить реветь. «Нет, мам, уже не больно, — подумала она, — и какая же я стала слезливая. Сейчас мама придет, не стоит ее встречать красным носом и опухшими глазами».

И Овчарка встала, чтобы умыться.