Наталья Александрова - Бородатая женщина желает познакомиться Страница 5

Странное дело: казалось бы, в жизни моей не было любящих заботливых родителей, готовых подставить свои руки и плечи в любой ситуации, готовых преодолеть вместе со мной любые трудности, жизнь не баловала меня праздниками, однако и горьких дней не выпало. Я росла как во сне, вернее не во сне, а в полудреме. И первым серьезным потрясением, первой утратой была смерть бабушки. Если бы мы с Володькой встретились хотя бы на год позже, думаю, ничего бы не случилось. Я бы вежливо отшила его еще в банке. Или повстречались бы немного и быстро охладели друг к другу.

А так мы гуляли по городу, ездили в Пушкин и Павловск, ходили смотреть на вновь народившихся жирафят в зоопарке, кормили лебедей в Летнем саду. И по прошествии трех месяцев страстно предавались любви в моей нищенской квартирке на продавленном диване. У него встречаться было нельзя, потому что возлюбленный жил с мачехой, и она мало выходила из дома. По его словам, мать его умерла давно, отец женился вторично, и мачеха, Альбина, полюбила пасынка и растила его как сына, даже своего ребенка не завела. Отец умер, но между ними ничего не изменилось, по-прежнему они очень трепетно относятся друг к другу.

Я была сильно увлечена Володькой, и розовые очки намертво приросли к носу. В то время простой звук его голоса будил во мне бурю чувств, один взгляд на его широкие плечи заставлял сладко биться мое глупое сердце, и вид трех волосков над губой, которые он вечно забывал сбрить, вызывал слезы умиления.

До сих пор не пойму, как меня не уволили с работы, ведь я стала все путать и забывать. Однако начальница только пожимала плечами – она-то сразу поняла, что с меня в смысле бухгалтерии взятки гладки, долго я у них не удержусь.

Вы не поверите, но каждый вечер мы допоздна разговаривали по телефону. О чем? Да какая разница. Мне Володька казался ужасно умным и эрудированным человеком, я внимала ему, как оракулу, и по любому вопросу признавала его мнение решающим. Он же признался мне позже, что по телефону просто слушал мой голос, казавшийся ему очень сексуальным.

Поскольку я была влюблена в своего будущего мужа как полоумная, мне нравилось в нем все – то, как он ходит – уверенно, чуть вразвалку, как садится в машину, солидно крякая, нравился даже его едва намечающийся животик и небольшие залысины надо лбом – я находила это признаком мужественности. Он был старше меня на пять лет, и это мне тоже нравилось.

Нет ничего странного в том, что я заранее полюбила Альбину. Володька звал ее так, да и все окружающие тоже. Я готова была считать ее едва ли не родной матерью, и первое впечатление не обмануло. Немного покоробило меня то, что она слишком много обо мне знала. Знала от Володьки, он рассказал ей в подробностях, кто я такая, где живу и работаю, и всю историю с родителями. Оказывается, я много успела наболтать ему, а когда – и не помню…

Странно, но в изложении Альбины мое происхождение выглядело как-то несолидно, как будто меня нашли в квашеной капусте или принес сомнительный аист – не лощеный красавчик с галстуком «бабочкой», как рисуют на поздравительных открытках, а развеселый выпивоха в расхристанной рубахе навыпуск.

Странно, что я раньше никак не задумывалась об этом. Отчего мне нужно было стыдиться? Я ни в чем не виновата…

Немного расстроило то, что Альбина узнала все не от меня самой, а стало быть, Володька тоже все понял неправильно.

Вы думаете, я извлекла из инцидента какой-то урок? Дескать, поменьше болтай, а если уж хочешь рассказать про себя человеку что-то, то сделай это сама, с глазу на глаз. А мужчинам лучше вообще ничего не говорить про себя, поскольку рано или поздно это все обернется против тебя же.

Так оно и оказалось, но не сразу, а по прошествии шести лет. Ровно столько я прожила замужем. Но в то время я была полна радужных надежд, мне безумно хотелось иметь настоящую семью, чтобы все было как у всех – родители, дети…

В монастыре Святого Марка во Флоренции в этот день, как ни странно, было мало посетителей. Служительница, худощавая женщина средних лет, клевала носом. Время от времени она вздрагивала и протирала глаза: старший менеджер синьор Луиджи неоднократно предупреждал персонал, что спать на работе категорически запрещается. Ведь они охраняют великие произведения искусства, культурное наследие всего человечества – фрески бесподобного фра Беато Анжелико! Они должны понимать, какое важное дело им доверено, и относиться к своей работе с высочайшей ответственностью!

Конечно, «охраняют» – это громко сказано, несколько пожилых мужчин и женщин просто присматривают за монастырскими кельями и время от времени просят шумных туристов не подходить к фрескам чересчур близко и не фотографировать их со вспышкой…

Синьора Креди, как звали худощавую служительницу, была очень довольна этой работой. Ей нравилась серьезная, благопристойная атмосфера старинного монастыря, нравилась царящая в нем тишина. Правда, порой здесь бывало людно, но туристы вели себя чинно, переговаривались шепотом из уважения к этому святому месту. Кроме того (но это маленькая тайна), синьоре Креди нравился нарядный темно-зеленый форменный пиджак.

В келью, за которой наблюдала синьора Креди, вошла высокая монахиня в скромном коричневом облачении. Она с должным почтением осмотрела роспись, а затем повернулась к служительнице и задала ей вопрос на каком-то незнакомом языке.

– Что вы хотите, сестра? – уважительно переспросила женщина, приподнимаясь со стула и прищурив серые, глубоко посаженные глаза. – Вы не говорите по-итальянски?

Монахиня снова что-то проговорила, вплотную приблизившись к собеседнице. Что это за язык? Не английский, не французский, не немецкий… может быть, латынь?

Служительница попробовала заговорить с монахиней по-английски. Правда, она не очень хорошо владела этим языком, но кое-как объясниться все же могла. Но та только улыбнулась и развела руками. При этом широкий рукав рясы немного откинулся, обнажив сильную загорелую руку с зажатой в ней старинной золотой заколкой.

– Я сейчас позову синьора Луиджи, – проговорила служительница. – Он знает несколько языков…

– Не нужно, – ответила монахиня на хорошем итальянском. – Зачем нам синьор Луиджи? Мы с вами и так прекрасно договоримся!

Значит, она владеет итальянским… тогда почему же…

Додумать эту мысль синьора Креди не успела: странная монахиня взмахнула сильной рукой и вонзила острие своей заколки в грудь служительницы, чуть ниже левой ключицы. Синьора Креди открыла рот, чтобы вскрикнуть или вздохнуть, но не смогла сделать ни того ни другого. Крик застрял в ее горле, как острая рыбья кость, а воздуха в келье вдруг совершенно не стало.

На синьору Креди навалилась непосильная, гнетущая тяжесть. Ей на какую-то долю секунды показалось, что ее грудь придавила могильная плита покойного мужа, синьора Лоренцо Креди. Та самая серая гранитная плита, которую набожная служительница музея аккуратно протирала чистой тряпочкой каждую субботу, когда посещала могилу мужа… та самая плита, под которой и сама синьора Креди хотела быть в свое время похороненной…

Последней мыслью, посетившей ее в эту секунду, было – кто же теперь будет протирать по субботам надгробье, кто будет приносить на кладбище розы или гвоздики?

Ноги синьоры Креди подогнулись, и она упала бы на каменный монастырский пол, если бы странная монахиня не подхватила ее и не опустила на стул.

Со стороны могло показаться, что синьора Креди просто задремала на своем рабочем месте, несмотря на строгие предупреждения старшего менеджера.

Тем временем монахиня начала действовать быстро и собранно. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, она первым делам прикоснулась двумя пальцами к шее мертвой женщины. Пульса не было. Тогда она достала из рукава рясы два предмета: складной нож с перламутровой ручкой и небольшой бархатный футляр вроде тех, в каких хранят перстни и небольшие броши.

Выщелкнув из ножа короткое квадратное лезвие, она отхватила у мертвой служительницы первую фалангу мизинца. Затем она открыла бархатный футляр, достала оттуда красную звездочку с портретом кудрявого мальчика, на ее место положила мизинец, а звездочку аккуратно приколола на лацкан зеленого форменного пиджака.

Спрятав свой страшный трофей и нож, монахиня еще раз взглянула на синьору Креди. Та казалась со стороны мирно дремлющей.

Монахиня выскользнула из кельи, покинула монастырь Сан Марко, пересекла людную площадь, залитую ярким полуденным итальянским солнцем.

Присев на скамью возле фонтана, она достала из складок коричневой рясы сложенный вдвое листок бумаги и тоненький карандашик. Развернув листок, она внимательно проглядела список и вычеркнула из него первую фамилию.

– Кофе будете? – с непонятной ненавистью крикнула девица из-за стойки.

– А? – Я очнулась от грустных мыслей и поглядела на остывшую пиццу. Зрелище было отвратительное, как будто по тарелке размазали внутренности жертвенного животного. Не понимаю, что могли древние греки увидеть в таком безобразии?