Наталья Александрова - Капкан для маньяка Страница 5

– Послушай, он умер почти месяц назад, совершенно незачем завешивать зеркало! И умер не здесь, и она, его дочь, давно его похоронила. Кстати, ты собираешься отвечать ей на письмо? Обратный адрес есть.

– Мне очень больно. – Мать отвела глаза.

– Действительно, что можно написать дочери, которую бросила в трехлетнем возрасте? – зло поддела Ольга.

Мать картинно заломила руки, скосила было глаза на зеркало, чтобы посмотреть, как она выглядит, но зеркало было закрыто дурацкой тряпкой, и она зарыдала от обиды, что не может на себя посмотреть в роли «оскорбленная мать».

– Тогда я сама напишу, – продолжала Ольга как ни в чем не бывало.

Мать перестала рыдать и взглянула на нее подозрительно: она отлично знала свою дочь и неоднократно имела случай убедиться, что Ольга просто так ничего не делает. Ольга же и сама не могла пока объяснить, но интуиция подсказывала ей, что нежданное письмо от сестры, про которую она давно забыла и думать, может быть ей очень полезно в дальнейшем.

Хотя до прибытия поезда в Петербург оставалось еще больше часа, Лена давно уже стояла у окна в коридоре, ей хотелось первой увидеть трубы и высокие дома большого города, ее родины, как, усмехаясь, повторяла она про себя. Мельком оглядела она свое отражение в окне. Выглядит она сегодня не очень, как и вообще в последнее время после смерти отца. Да и раньше, выражаясь образно, путь ее не был усыпан розами, а только их шипами.

«Неудачница! – твердил отец. – Моя дочь – неудачница».

Он и умер с этой мыслью, возможно, это сильно его точило и ускорило смерть, ведь, несмотря ни на что, отец очень ее любил. У них не было никого, кроме друг друга, они всегда жили вдвоем, вернее, почти всегда, потому что бабушка, мать отца, умерла, когда Лене было восемь лет. Незадолго до смерти она рассказала Лене, что где-то в далеком городе Ленинграде у нее есть мать и сестра. Лена, конечно, тут же побежала расспрашивать отца и получила резкую отповедь. «Мы с тобой – вдвоем, – ответил отец, – и не будем больше возвращаться к этому предмету». Лена подчинилась, она всегда делала все, как он скажет, кроме одного случая.

Отец читал лекции в Политехническом институте, в их городе он был единственным техническим вузом. Говорили, что преподаватель он был неплохой, но уж очень строгий – студентов притеснял неустанно. Характер у отца был тяжелый, это уж Лена знала достаточно хорошо. После смерти бабушки прошел год, в школе набирали кружок хореографии, Лену взяли охотно – у нее были прекрасные природные данные. Танцевать ей всегда хотелось, но дома отец никогда не поощрял «бабского кривляния», как он называл ее танцы. В кружке никто не называл танцы кривлянием, было очень интересно. Скандал разразился, когда Лене было двенадцать лет и педагог из кружка повела ее на конкурс в балетное училище. Лену приняли, но отец воспринял все в штыки.

«Чтобы делать профессией дрыганье ногами? – кричал он. – Ведь Плисецкой ты все равно не станешь!»

В первый и последний раз в жизни Лена настояла на своем, один бог знает, чего ей это стоило. Но выхода не было, она просто не могла жить без балета.

Все шло прекрасно, она закончила балетное училище, ее взяли в их местный театр и даже со временем стали поручать роли второго плана и обещали послать на конкурс в Москву. А потом велели разучивать партии примы – так, на всякий случай, как говорил главный… Лена вышла замуж, отец смирился с балетом и даже изредка ходил в театр.

Но однажды на репетиции она неудачно упала и сломала ногу. Мало было перелома кости, так еще порвались связки. «Терпение, – говорили врачи, – ты молодая, все заживет, имей мужество». Мужества Лена имела предостаточно, терпения тоже. И еще – всепоглощающее желание танцевать.

Нога зажила неправильно, кость снова сломали, поставили спицы и наложили гипс. Опять месяцы ожидания, и снова все неправильно срослось. А дальше началась бесконечная череда операций, муж отпал где-то между третьей и четвертой, Лена как-то и не заметила его ухода. В конце концов врачи отступились. Можно было бы попробовать ехать в Москву, но операция там стоила безумных денег, которых не было.

Два года больниц и операций не прошли даром. Лена очень подурнела, стала нервной и раздражительной.

«Если бы ты в свое время послушалась меня, – твердил отец, – и пошла в нормальный вуз, то ничего бы этого не было. Ты вообще не сломала бы ногу, а даже если бы и сломала, это не помешало бы тебе остаться полноценным человеком».

Отец ее любил, это верно. Беспокоился за нее, но утешать и поддерживать дочь в трудную минуту он никогда не умел.

После лечения Лена не хромала, и боли в ноге прошли, но диагноз врачей был таков: танцевать она не сможет никогда.

Кому нужна балерина, которая не может танцевать? Кто возьмет ее на работу, если, кроме танцев, она ничего не умеет? Вести кружок хореографии при жилконторе? На это не проживешь.

У Лены началась депрессия, они сильно ссорились с отцом, а потом он слег в больницу и умер через месяц.

Дней через десять после похорон, разбирая бумаги отца, Лена нашла какую-то справку, не то бумаги о разводе, не то что-то по поводу ее, Лены. Там были адрес и имя – Синицына Алла Борисовна, – и Лена поняла, что это ее мать. Она подумала и послала письмо наугад по старому адресу, не представляя себе, жива ли мать вообще и помнит ли отца и ее, Лену.

Через неделю она забыла о письме, потому что накатило одиночество. Было ужасно просыпаться одной в пустой квартире, вставать, зачем-то тащиться в кухню, не потому что хочется завтракать, а чтобы занять себя чем-то. Лена очень похудела, хотя и раньше была худенькая, и три года без танцев веса ей не прибавили.

После отца осталось немного денег, хватило на похороны, поминки и еще на два месяца скромной жизни. Вопрос о том, что делать дальше, уже не маячил где-то вдалеке, а стоял на пороге. Лена вяло подумывала о самоубийстве – это решило бы все проблемы. И в это время в ее жизнь незаметно вошла Раиса. Жила она на их лестничной площадке в двухкомнатной квартире с полупарализованной матерью и двумя мальчишками-близнецами десяти лет. Занималась мелкой торговлей на рынке или ездила в Польшу и на Украину за вещами и продуктами. Кормила и содержала семью одна – про отца мальчишек не было ни слуху ни духу. Она зачастила к Лене вечером на огонек, приносила то банку кофе, то бутылочку сладкого вина. Понемногу одна комната в Лениной квартире оказалась полностью забита свертками и коробками, а Лена начала потихоньку Раисе помогать. Бизнес у Раисы был семейным – неказистые «Жигули», необходимые для работы, водил Паша, ее брат. Лена помнила его смутно, потому что в последние три года он куда-то исчез, а теперь вдруг объявился. Паша ходил в тельняшке с отрезанными рукавами, чтобы все видели его мощные бицепсы с наколками. К Лене он относился покровительственно, часто похлопывал по плечу, один раз ущипнул. Демонстративно Лена от него не шарахалась – все же не девочка, двадцать девять лет, замужем была, но Паша был ей неприятен. Неприязнь усилилась после того, как соседка с первого этажа, вездесущая тетя Валя, рассказала ей, что Пашка отсутствовал три года, потому что сидел за хулиганство и кличка у него там, в лагере, была Паша Яйцеглист.

Выбора не было, нужно зарабатывать на жизнь, и Лена понемногу втягивалась. Съездили на машине в Польшу, привезли кое-что из шмоток. После приезда устроили у Лены сабантуй, чтобы отметить, как выразилась Раиса, ее боевое крещение. Были они трое, Райкин хахаль – смирный, малопьющий Дима, и подруга с мужем. Так получилось, что Лена много пила и мало ела, пробовала курить, потому что вся компания усиленно дымила и она чувствовала себя белой вороной. Больше она ничего не помнит, а утром, проснувшись, она увидела рядом с собой голого волосатого Пашу, который к тому же еще ужасно храпел. В квартире был жуткий свинарник: на неубранном столе кисли недоеденные салаты и винегреты, тошнотворно пахло сигаретами и сивухой. Взглянув на все это и на голое Пашино пузо, Лена едва успела добежать до ванной. Ванна тоже была загажена – кому-то из гостей стало плохо еще вчера. Проведя в ванной сорок минут под душем, Лена вошла в комнату, вылила на Пашу кастрюлю воды и, когда он приподнялся на кровати, сунула в руки одежду.

– Убирайся из моей квартиры сию же минуту!

Паша быстро пришел в себя и в бешенство. Натянув все же штаны, он обложил Лену нецензурными словами и надавал оплеух, намереваясь раз и навсегда показать этой шалаве, кто тут мужчина и хозяин. Рука у него была тяжелая, но он не представлял, насколько Лена вынослива и насколько сильно физическое отвращение, которое вызывала его личность. Почувствовав на щеке кровь, Лена не испугалась, а пришла в неистовство. Она метнула в Пашу хрустальную миску с остатками салата. Паша увернулся, салатница попала в зеркало и разбила его на сто кусочков. Пока прибалдевший Паша стоял, закрывая лицо руками, ожидая продолжения, Лена успела выскочить в прихожую и открыть дверь на лестницу. Из своей квартиры выползла заспанная Раиса с размазанным макияжем и все порывалась схватить Лену за руку.