Виктор Пронин - Голоса вещей Страница 5

Ксенофонтова почему-то гораздо больше заинтересовал толстый семейный фотоальбом, обтянутый малиновым плюшем.

— Разрешите? — обернулся он к Фиалкину.

— Пожалуйста! — Тот так передернул грузными плечами, что любому более воспитанному человеку сразу стало бы ясно, что лучше не пользоваться разрешением хозяина… Однако Ксенофонтов бесцеремонно взял пухлый альбом и уселся с ним в кресло, начисто забыв обо всех следственно-оперативных мероприятиях, рассказать о которых ему предстояло на страницах газеты. В альбоме больше всего оказалось снимков самого хозяина. На многих он выглядел гораздо моложе, без бороды. Брюшко у него намечалось и тогда, но было оно упругим, не то что сейчас, вышедшим из повиновения. Ксенофонтова заинтересовал снимок, на котором Фиалкин был изображен с несмело улыбающейся женщиной и вихрастым парнишкой лет десяти.

— Прежняя семья? — Ксенофонтов показал хозяину снимок.

— Да! — Тот решительно взял альбом и захлопнул.

— Столько лет вашей новой жене?

— Моей? — резко обернулся Фиалкин. — Тридцать пять.

— А вам, выходит…

— А мне пятьдесят!

— Прекрасный возраст!

— Не жалуюсь, — проворчал Фиалкин. — Какая наглость, какое хамство! Забраться в чужую квартиру, нагадить, изломать вещи… Что он мог здесь взять?

— Да кое-что есть… Магнитофон, транзистор, кассеты — товары повышенного спроса. Но все это, я вижу, осталось на месте.

— Осталось! А задержись я в очереди за кефиром еще на полчаса, вы можете сказать, что здесь могло остаться? Можете?!

Из второй комнаты вышел Зайцев, полистал блокнот, взглянул на Фиалкина.

— У вас есть завистники, враги, недоброжелатели?

— Наверно, мои враги могут желать мне самого страшного, этого я не исключаю, но в квартиру… Нет. В порошок стереть меня они не откажутся, в котле сварят, шкуру снимут, на вечное поселение сошлют к черту на кулички — только дай! Разжаловать из начальника отдела в вахтеры… Для этого они даже не пожалеют по десятке сброситься… Но в дом не полезут. Побоятся. Уж лучше бы они унесли эту вазу! — с сожалением проговорил Фиалкин. — Глядишь, где-нибудь в комиссионке бы и нашлась.

— Видно, в спешке уронили, — заметил Ксенофонтов. — Когда услышали, как в двери ключ заворочался.

— Продолжим, — суховато сказал Зайцев. — Кто-нибудь знал, что у вас есть магнитофон, транзистор, видео?

— На работе знали, соседи… Тайны из этого я не делал.

— Дорогие игрушки, — заметил Ксенофонтов. — По тыще каждая.

— А то и по две, — поправил Фиалкин.

— Тогда все становится понятнее, — проговорил Зайцев. — Первый этаж, окно выходит в заросли… Не исключено, что в кустах его уже поджидали соучастники… Картина преступления в общих чертах ясна. Вопросы есть? — повернулся он к Ксенофонтову.

— Все, что были, я задал, новые еще не созрели.

Вернулись двое оперативников. Зайцев поручил им опросить жильцов — не видели ли они у подъезда кого-нибудь подозрительного за последние два часа. Оказалось, видели. Несколько старушек, для которых сидение у окна заменяло все радости жизни, рассказали, что парень в нейлоновой куртке, вязаной шапочке и тренировочных брюках торчал у подъезда, не то ожидая кого-то, не то не решаясь войти. Вел он себя довольно странно — каждый раз, когда на дорожке к дому появлялся кто-либо, парень тут же поворачивал в обратную сторону. В подъезд он вошел, когда вокруг никого не было.

— Так, — удовлетворенно проговорил Зайцев. — Вязаная шапочка, нейлоновая куртка, тренировочные брюки… Не узнать его просто невозможно. Пойдемте, ребята, кое-что уточним. — Зайцев с оперативниками вышел на кухню.

— Вот видите, все складывается как нельзя лучше, — сказал Ксенофонтов хозяину. — Вам повезло со следователем.

— Мне и с вором повезло, — заметил хозяин. — Так что у меня сегодня сплошные удачи.

— Прекрасный был пират. — Ксенофонтов показал на изломанный парусник.

— Да, — горестно кивнул Фиалкин. — Сынишка подарил как-то…

— У вас хорошие отношения с сыном?

— Были. С тех пор, как они с матерью выехали, он здесь больше не появлялся. Я попытался как-то выйти на него, звонил, во дворе подстерегал — ни в какую. Все происшедшее он воспринял как предательство. Мое предательство. — Фиалкин тяжело сел в охнувшее кресло и, поставив локти на колени, подпер щеки ладонями, отчего весь вид его стал каким-то беспомощным и удрученным.

— В чем-то он, наверно, прав… Вы предложили ему убираться вместе с матерью, и не куда-нибудь, а в квартиру своей нынешней жены. Это можно воспринять как страшное оскорбление. Не надо возмущаться. — Ксенофонтов успокаивающе махнул рукой. — Не надо. Я знаю, что вы хотите сказать… Ну хорошо, вы им предложили не убираться, а выехать, переехать, можно и так выразиться… но суть-то, суть остается прежней. Они свои узлы вывезли, вы внесли узлы чужой тети, пусть молодой и красивой тети, но и это ничего не меняет. Даже усугубляет! — Ксенофонтов поднял указательный палец. — Поскольку вы тем самым дали им понять, что она достойнее их, более заслуживает вашей любви… Мне кажется, сын должен был перенести это довольно тяжело.

— Так оно и было… Он будто в оцепенение впал… Иногда я жалею, что затеял всю эту авантюру. А иногда нет…

— Когда у вас день рождения? — неожиданно спросил Ксенофонтов.

— У меня? — встрепенулся Фиалкин. — Сейчас скажу… Это… Сегодня. Да, сегодня. А что?

— Больше вопросов нет. — Ксенофонтов поднялся.

— Это в каком смысле?

— В том смысле, что преступление перестало быть загадочным. Вас не удивляет, что именно в день рождения вы лишились двух подарков — от жены и от сына?

— Вы хотите сказать… — Фиалкин поднялся и, побледнев, некоторое время смотрел на Ксенофонтова, не видя его. — Вы хотите сказать…

В это время в комнату быстро вошел Зайцев. На лице его играла еле заметная улыбка, движения были уверенными.

— Все в порядке! — сказал он. — Нашлась свидетельница, которая видела, как к парню в вязаной шапочке подошел жилец из седьмой квартиры, они пожали друг другу руки, перебросились несколькими словами и разошлись. Сейчас жилец из седьмой квартиры на работе, будет часа через два. Через два часа я и спрошу у него: с кем это он так мило беседовал у своего подъезда, кто это был в вязаной шапочке, нейлоновой куртке и тренировочных брюках? Вот так надо работать, Ксенофонтов! А что это вы такие молчаливые?

— Видишь ли, Зайцев… — медленно проговорил Ксенофонтов. — Не знаю, право, как и сказать, чтобы не огорчить тебя, не обесценить твою работу, проведенную с таким блеском…

— Ну? Ну?!

— Дело в том, что, как мне кажется… Хозяин квартиры, гражданин пострадавший… Мне кажется, он решил отказаться от своего заявления. Я вас правильно понял? — повернулся Ксенофонтов к Фиалкину.

— Да. — Тот виновато посмотрел на Зайцева, отвернулся к растоптанному паруснику. — Пожалуй, не стоит поднимать шум из-за такого пустяка. Нет-нет, я отказываюсь признать себя потерпевшим. И не просите, и не уговаривайте! — Голос Фиалкина окреп.

— Ничего не понимаю! — воскликнул Зайцев. — За два часа до задержания преступника вы говорите, что он вас не интересует! Так он меня интересует, черт возьми!

— Я прошу вас, я вас очень прошу! — Фиалкин сложил на груди ладони. — Не задерживайте его, иначе… иначе я пострадаю по-настоящему.

— Но возмещение убытков…

— Если вы его задержите, мне уже никто ничего не возместит! Никогда! Пожизненно!

Уехала оперативная группа, увезла приспособления для обнаружения следов, уехала талантливая собака, обладательница потрясающего нюха, а Зайцев и Ксенофонтов, оставив в квартире несчастного Фиалкина, медленно шли под мелким дождем, не пытаясь скрыться от него или ускорить шаг. Уже стемнело, светофоры отражались в мокром асфальте, и разноцветные зонты девушек тоже отражались в асфальте, в глазах приятелей, отражались в их сознании, но не затрагивали его, нет. Другие образы волновали их сейчас и тревожили.

— Я благодарен своей непутевой судьбе за то, что она подбросила мне прекрасный подарок — посмотреть на работу настоящих сыщиков, — сказал Ксенофонтов уважительно.

— Перестань! — с досадой оборвал его Зайцев. — Дело было несложное, и мы его распутали, не покидая места происшествия.

— Это было великолепно! За два часа…

— Перестань! Что у тебя произошло с этим тронутым Пионовым или, как его… Ромашкиным? Почему он отказался признать себя потерпевшим?

— Совесть заела. Кстати, его фамилия Фиалкин.

— Какая совесть? При чем здесь совесть?!

— Видишь ли, Фиалкин вдруг понял, до него дошло, что он… не очень хороший человек. Фиалкин мог даже решить, что он плохой человек, очень плохой.

— Какая разница — плохой он или хороший? К нему в дом забрался грабитель, вор, если уж точнее…