Владимир Круковер - Зачарованный киллер-2 Страница 9

Орала она классно, но Кинга внимания не обращала — чесалась. Похоже, эти визги ее даже забавляли, возможно, они напоминали ей родные джунгли и крик каких–нибудь экзотических обезьян или птиц. Вагончик ходил ходуном, Татьяна Леонтьевна чувствовала себя там, скорей всего, как в утлом суденышке во время шторма… Потом, когда все кончилось, я пытался узнать — не ощущала ли она приступов морской болезни, но «бух» обиделась и долго со мной не разговаривала.

Два отчаянных водителя на тягачах выскочили на поле зоозала и попытались отвлечь слониху. Когда машина подъезжала слишком близко, она угрожающе делала шаг ей навстречу, и машина стремительно пятилась. Еще бы, Кинге перевернуть этот тягач — раз хоботом шевельнуть. Но отвлечь ее удалось. Она переместилась в другой угол зоозала, один из шоферов подрулил прямо к крылечку бухгалтерии, Татьяна Леонтьевна выпорхнула оттуда и они благополучно умотали от места битвы подальше.

Трагичное и смешное всегда рядом. На поле вдруг показалась нелепая длинная фигура с тросточкой. Это проспался с похмелья и вышел на прогулку художник — высокий старик с шикарной гривой седых волос, заслуженный ветеран трех ЛТП. Он шел прямо на слониху и та даже замерла на миг от его наглости. (Потом художник рассказывал нам, что слониху он увидел сразу, но не придал значения: чертиков он видел уже вчера, зрелище привычное, вот и отнес слониху к новым фокусам похмельных синдромов).

Кинга прижала уши, вытянула хобот горизонтально и вдруг завизжала, как ржавая циркулярная пила. Мгновенно потеряв вельможную неторопливость и тросточку, художник подпрыгнул, сделал в воздухе крутой разворот, которому позавидовал бы Брюс Ли, и с огромной скоростью нырнул под ближайшую зооклетку. Зооклетки во время переездов закрываются щитами на петлях — фартуками, в рабочее время эти фартуки открываются, касаясь земли, создают определенную защиту от безбилетников. Так этот толстый, из многослойной фанеры фартук художник пробил, как папиросную бумагу.

…Я старался подружиться с Кингой с первого дня. Ни разу не подходил к ней с пустыми руками. Она очень изящно брала сахар или кусочек хлеба своим чутким, подвижным кончиком хобота. Не менее культурно пила из бутылки. Впрочем, что ей бутылка! Один засос хобота — ведро. А потом вставляет хобот в треугольник рта и смакует, будто коктейль через соломку, растягивает удовольствие.

На расстоянии эта своенравная дама принимала меня любезно. Но любая попытка вступить на платформу завершалась четким ударом хобота, после чего полет не менее чем метра на четыре был обеспечен. Свой фургон она считала суверенной территорией и внимательно охраняла каждую пядь «родной земли» от вторжения. Единственно слоновожатому разрешалось лазить как по платформе, так и по слонихе.

Но слоновожатый уволился неделю назад. Алкаш он был изрядный, так что особого разочарования от его ухода мы не испытали. Удручала только Кинга. В слоновозе сзади есть маленькая дверка. Через нее убирается навоз. Внизу дверки — желоб, по которому пропущена толстая цепь, замкнутая на задней ноге. Цепь, которая и снаружи должна быть на крепком замке и которую кто–то отсоединил под утро — явная диверсия, но не против меня, а против директора, так как его отъезд и мое назначение были для всех сюрпризом.

Скучая по слоновожатому, Кинга блюла территорию неприступно. Даже попытки вычистить навоз железной палкой со скребком — крайсером, по цирковому, — она пресекала беспощадно, изворачивалась на удивление гибко в этом тесном фургоне и отбирала толстую железяку, вмиг превращая ее в замысловатую загогулину. А уж залезть туда — и мечтать было нечего. Сразу пятилась, стремясь раздавить, да еще и лягаться пыталась…

Прибыли пожарные. Кинга как раз направилась в обход животных. Внимательно, как добросовестный натуралист; осматривала каждую клетку, у пони задержалась, просунула хобот сквозь прутья, почесала удивленную лошадку. Хищники жались от этой громилы в углы, одни белые медведи бесстрашно бросались на прутья.

Какой–то доброжелатель вызвал милицию. По крышам вагончиков рассыпались фигуры с автоматами. В какой–то мере это было правильно, если разъяренная слониха вырвется в город, она может много бед натворить. Но автоматом–то ее не сразу убьешь, только разозлишь поначалу еще больше.

Кинга подошла к проходу и пожарные включили струю на полную мощность. Сперва они, как положено у растяп, направили гидрант на меня; вода сшибла меня с ног. Потом переключились на слониху. Давно Кинга не получала такого удовольствия: она поворачивалась то одним боком, то другим, фыркала, берегла глаза от мощного напора струи.

— Эй, Иваныч, — окликнули меня.

Мужественная Татьяна Леонтьевна оправдала звание жены директора. Под ее руководством уже закупили вино, водку, принесли мне ведра с уже растворенным в воде сахаром, буханки хлеба. Я, стоя в фургоне, начал подманивать слониху. Умытая, довольная, она увидела своими, маленькими на общем фоне глазками, лакомство охотно подошла, принюхалась, радостно выцедила ведро, куда я набухал литр водки, закусила буханкой хлеба.

Я отошел в глубь фургона, но Кинга на эту провокацию поддаваться не желала. Если бы она могла говорить, то сказала бы: «Хрен я туда зайду когда–нибудь. Сиди сам в этой камере!»

Жора в это утро был трезвым. А трезвый Жора вполне оправдывал звание инженера, что по–французски значит умелый человек. Рядом со слоновозом появилась длинная шея крана, который сгрузил толстую бетонную плиту с петлями арматуры. Я продолжал отвлекать внимание Кинги алкоголем и хлебом, а Жора бесстрашно дотянулся палкой до цепи, подтянул ее к плите и крепко примотал к петле. Кинга попала на прикол, как оставшийся без руля военный корабль.

Оставалось загнать ее в слоновоз. Но это уже было делом техники. Сквозь заднюю дверь фургона пропускался трос, к которому крепилась Кингина цепь. Сам трос был зацеплен другим концом за машину. За рулем — самый опытный водитель. Тихонько, буквально по вершку подтягивает он слониху, а та, не раз уже попадавшая в подобные переделки, покорно, хоть и без охоты, заходит в свой фургон.

— Я закрепил цепь снаружи, выпрямился. Грязный, мокрый, исцарапанный. Взглянул на часы. Три часа, оказывается, «воевали» мы с Кингой.

Еще оставалось много дел. Надо было ехать в милицию, оправдываться, чтоб напуганные власти не запретили нам гастроли, надо было оформить счет на оплату пожарникам, надо было заканчивать переезд, надо было составлять акт о чрезвычайном происшествии, могущем привести к несчастному случаю. Дел было много. Я в очередной раз проклял себя за то, что согласился принять должность, и пошел переодеваться.

Фотограф тронул меня за рукав:

— Иваныч, — сказал он, — я снимал.

— Получилось? — спросил я.

— Конечно. Я с соседнего дома снимал. И менты на крышах, и как она художника гоняла — все.

— Сделаешь на мою долю?

— Конечно.

В моей голове мгновенно возник сюжетный видеоряд фоторепортажа в зарубежной прессе и радужные бумажки валютного гонорара.

Идея была хорошая. Но директор, сразу по приезде вызвал фотографа и пленку изъял. Он был умным человеком, мой директор.

Зато Кинга после этой истории меня признала и пустила в фургон.

Москва, метро, 10–30, 2000 год

Совершенно измочаленный откинулся я на спинку жесткой скамейки вагона. Глаза до сих пор щипало, в горле першило. Накашлялся я от этого газа порядком. И накашлялся, и наплакался, и наблевался.

Выстрелил я метко, струя газа угодила в маньяка, успешно от него отразилась, полосонула меня и растеклась по комнате. Хоть я и прикрыл лицо, но облако мерзкого газа меня все же достало. Ничего убийственного, никакой потери сознания. Просто мне в морду швырнули горсть перца, который аккуратно вцепился мне в глаза и носоглотку. Сквозь подступающие слезы я увидел морду дога (облако газа еще не опустилось вниз), сделал второй выстрел прямо в огромную пасть. Тут в отечественном оружии что–то заело и пистолетик вообразил себя автоматом, аккуратно разрядив обойму в разные стороны. Комната превратилась в перечный склад, а я на ощупь пробирался к окну, водя слепыми руками и, конечно, наткнулся на мужика, который занимался тем же…

Короче, пожарные меня вытащили, мужика скрутили, комнату проветрили. А потом приехала милиция и оперативника почему–то больше всего интересовало, есть ли у меня разрешение на газовой оружие? Уже потом, когда в моей голове чуток посвежело, я понял, что опергруппа не желала делиться со мной лаврами поимки маньяка и таким своеобразным «наездом» советовала отвалить.

Я человек понятливый. При общении с ментами моя понятливость возрастает в прогрессии, равной количеству звездочек на погонах мента. Поэтому я свалил — ушел на метро, посидел чуток в скверике, отдышался, слегка умылся снегом и спустился под землю.