Дурак умер, да здравствует дурак! - Уэстлейк Дональд Эдвин Страница 9

– Ага!

Вот и обложка. Черновая заготовка.

Он протянул мне лист с каким-то рисунком, выполненным все в той же технике – темно-синими чернилами. По верху страницы в две строки шел заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий на эмблему из мультяшки про Сверхчеловека: «VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ ВОЗДУШНОЙ МОЩИ».

– Разумеется, это лишь грубый набросок, – без всякой нужды сообщил мне Уилкинс. – Я не живописец. Придется нанимать кого-нибудь, чтобы сделал все как следует.

Похоже, он все-таки умел оценивать свои возможности. Во всяком случае, Уилкинс был прав, когда не стал причислять себя к живописцам. Уж как я ни силился, а все-таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он состоял из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых, коротких и длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не имел, что они обозначают.

Может, хлипкий самолетик-биплан, который несется над холмами Галлии? Сказать что-либо определенное не было никакой возможности. Я едва не перевернул листок вверх тормашками в надежде увидеть что-нибудь более вразумительное, но вовремя спохватился, потому что такой переворот дела всей жизни наверняка оскорбил бы Уилкинса. Он бы подумал, что я поступил так нарочно, чтобы высмеять его как рисовальщика.

Я сказал:

– Кажется, я не в состоя… это не…

– Цезарь на военном совете, – пояснил Уилкинс. – Император и члены его штаба возле одного из самолетов. – Он по-прежнему стоял на коленях над чемоданом, но теперь повернулся ко мне и принялся тыкать пальцем в завитки на листе, одновременно давая пояснения:

– Вот самолет. А вот Юлий. И один из верных ему готских воевод.

Мне оставалось лишь кивать и отвечать: «Да, да, очень красиво», что я и делал.

Когда с изучением рисунка было покончено, Уилкинс забрал его у меня, снова подполз к чемодану и вложил иллюстрацию обратно в стопу где-то возле середины рукописи. При этом он, не глядя в мою сторону, завел такую речь:

– Что мне нужно теперь, так это деньги. Найти, как водится, подходящего человека и поделить прибыль пополам. Верного человека, родственную душу. Чтобы вложил деньги. Парень из издательства берет на себя печать и сбыт – за наличные, без участия в прибылях. Я делаю книгу, рекламный экземпляр, всю раскрутку, выступаю в «Вечернем представлении» и так далее. Забираю пятьдесят процентов. Третий парень платит, помогает начать дело, а потом сидит, сложа руки, и тоже получает пятьдесят процентов.

Я не на шутку разволновался. Разумеется, Уилкинс никакой не мошенник.

Он вовсе не норовит обманом вытянуть из меня деньги, но теперь я видел невооруженным глазом, что он хочет уговорить меня вложить средства в издание его романа. И, увы, не видел никакого способа отказать начинающему автору завершенного труда. Ну что я ему скажу? Любой отказ он воспримет как хулу в адрес романа, и оскорбится. Правду сказать, мне нравился Уилкинс; я любил его пятнистый чернильный облик, его неказистую изустную речь (с письменной я еще не познакомился), его тихое отшельничество, делавшее Уилкинса похожим на маленькую мышку. Мне не хотелось ранить его чувства, не хотелось, чтобы впредь, встречаясь у почтовых ящиков, мы избегали смотреть друг другу в глаза.

Да и что я знал о романах и издательском деле? Едва ли Уилкинс сотворил шедевр, но, если вдуматься, сколько мировых бестселлеров изначально казались вовсе не бестселлерами! Мало ли великих книг, о которых издатели поначалу были не лучшего мнения, чем я – о писанине Уилкинса? Но ведь находились нужные люди, которые вывозили телегу. То ли время поспевало, то ли еще что – и пожалуйста, нате вам. А при умелой раскрутке, не поскупившись на толковую рекламную кампанию, Уилкинс, чего доброго, еще сумеет взять свое.

Но нет, надо подойти к делу разумно. В конце концов, теперь я при деньгах, больших деньгах, и если я хочу научиться обращаться с ними, беречь их, начинать надо сей же час. Уилкинс – не мошенник, это верно, но его роман вполне может оказаться чугунной чушкой, а не золотым слитком.

Прежде чем думать о вложении денег, я должен поговорить с упомянутым Уилкинсом издателем, послушать, что он скажет, как оценит виды на будущее книги. Недаром правило гласит: всегда обращайтесь к знатоку дела.

– Вы уже подписали какой-нибудь договор с этим издателем? – спросил я.

– Это невозможно, – ответил Уилкинс. – Необходимо поручительство, что наличные будут уплачены. В конце концов, парень тоже несет расходы. Не может же он заключать договор с каждым чокнутым, который заглянет к нему в контору. Надо выложить деньги на бочку, доказать серьезность своих намерений.

– Иными словами, вы должны снова встретиться с ним?

– Мы оставили вопрос открытым, – пылко прошептал Уилкинс. – Я должен позвонить, если найду человека, который войдет со мной в долю.

– Полагаю, вам следует… – начал я, и тут раздался громовой стук в дверь. – Минутку, – попросил я Уилкинса, вышел в прихожую и распахнул дверь.

Я уже напрочь позабыл о Герти Дивайн. Но разом вспомнил, когда она, подтверждая мои опасения, вошла в дом с двумя мешками съестных припасов.

– С тебя три доллара, – сообщила мне Герти и с некоторым изумлением взглянула на Уилкинса, который стоял на коленях над разверстым чемоданом. У тебя тут молельный дом? – спросила она.

– Мой сосед мистер Уилкинс, – сказал я. – Мистер Уилкинс, это… хм… мисс Дивайн. Она была другом моего дяди.

Не выпуская из рук мешков, Герти оглядела Уилкинса и спросила:

– Что это там у вас, отче? Конец прошлой проповеди?

Уилкинс поспешно захлопнул чемодан и повернулся ко мне.

– Ей можно доверять?

Герти отплатила ему за подозрительность той же монетой, и отплатила сполна. Глядя на меня сквозь щель между мешками, она осведомилась:

– Что замышляет этот старикашка, Фред?

– Нас с мистером Фитчем связывают партнерские отношения, – ледяным тоном ответил ей Уилкинс. – Их содержание пока не подлежит разглашению.

– Да что вы!

– Мистер Уилкинс написал роман… – начал я.

– И хочет его издать, – договорила за меня Герти. – А ты должен оплатить его тщеславие, выложив доллары галантерейщику.

Я захлопал глазами.

– Галантерейщику?

– Когда творец сотворит какую-нибудь галиматью, которая никому не нужна, – пояснила она, – он идет к издателю графомании, и тот обирает творца до нитки. У меня была подружка, которая настрочила «Правду и истину о подлинной жизни настоящей стриптизерки, как на духу». Издание обошлось ей в шесть с половиной тысяч долларов. Было продано аж восемьсот экземпляров, кто-то даже написал дурацкую рецензию, а читатели плевались.

Лицо Уилкинса окаменело, и он холодно проговорил:

– Господин, с которым я встречался, занимает должность главы почтенной фирмы с давними традициями. Они издают целый спектр…

– Сивого бреда, – сказала Герти, потом повернулась ко мне и, кивнув на Уилкинса, добавила:

– Выкини отсюда этого старого дармоеда.

– Вот что, послушайте-ка… – начал Уилкинс, с кряхтением и хрустом поднимаясь с колен.

– А впрочем, не надо, лучше подержи, – с этими словами Герти всучила мне оба мешка, развернулась, схватила Уилкинса за руку и стремительно потащила к двери. Когда он мчался мимо меня, я мельком увидел его обескураженную физиономию. Он был так изумлен, что обрел дар речи, лишь очутившись на лестничной клетке.

– Моя рукопись! – взвизгнул Уилкинс.

– Терпение, терпение, – сказала Герти. Она вернулась в гостиную, сгребла в охапку чемодан, словно ящик с пивными банками, вынесла его в прихожую и швырнула на ступеньки. Кажется, я слышал несколько глухих шлепков: что-то тяжелое кубарем летело вниз по лестнице. Потом, вроде бы, донеслось шуршание, похожее на шелест тысяч маленьких крыльев, и Герти захлопнула дверь, оборвав исполненный отчаяния вопль Уилкинса.

Я знал, что должен как-то вмешаться, остановить Герти, помочь Уилкинсу, защитить свои хозяйские права, но вместо этого стоял истуканом и наблюдал за происходящим. Мое поведение лишь частично объяснялось трусостью, хотя, конечно, не обошлось и без нее. Но, кроме боязни, я чувствовал облегчение оттого, что решение по роману Уилкинса принято кем-то другим. Сам я ни за что не смог бы сказать Уилкинсу «нет», хотя в глубине души знал, что просто обязан отказать ему, и когда Герти взяла это на себя, я испытал смешанное чувство облегчения, вины и удовлетворения.