Максим Шахов - Дьявольский остров Страница 10

Комиссар перевел, произнеся «инфаркт миокарда» по-русски.

– Что это? – не понял рыжебородый.

– Разрыв сердца, – по-простому объяснил Альберт Валерьянович.

– Это что же, он чего-то испугался? – с подозрением глядя на рабочих, допытывался помощник коменданта.

Он, почесывая свою рыжую бороду, подошел вплотную к Макарию, снизу вверх с недоверием заглянул тому в глаза. На парня было жалко смотреть. Он стоял весь бледный и растерянный.

– Да ничего Силантий Хомутарь не испугался, – уверенно сказал Шпильковский. – Просто работа очень тяжелая. Человек весь мокрый. С жары, бывает, надо выходить на холод. Это ведет к простуде. Может, переносил ее на ногах. Кроме того, ему кошмары ночью снились. Несколько дней назад ночью он упал с верхнего яруса нар.

– Кошмары? – поднял брови комендант.

– Тревога и необъяснимый страх – первые признаки предынфарктного состояния. Условия работы здесь не ахти, и сами понимаете – неволя здоровью не помогает, – вздохнул Альберт Валерьянович.

– Да-да, я вот за углем сходил, потный, мокрый, – заговорил Харитоныч. – Чуть высохнешь – и на мороз. А потом опять в эту баню… Я уже тоже чувствую, что простываю.

– Подойдешь ко мне в бараке, – сказал ему военфельдшер.

– А что вы видели? – спросил у рабочих комендант.

– Я говорю, пришел с двумя полными ведрами угля, хочу их показать Силантию, глядь, а он… Присмотрелся – только ноги торчат из корыта. Потом смотрю, а его голова рядом с ведром в воде. И мыльные пузыри из носа…

– С каким ведром? – нахмурился комендант.

– Ну, с обыкновенным… Кажись, зачерпнуть воды ему надо было. Он нагнулся и упал.

– Такое вполне может быть – нагнулся, начал полное ведро поднимать, и сердце схватило, – сказал Стайнкукер.

– Так ты комиссар или доктор? – вмешался рыжебородый.

– Он все правильно говорит. Резкий наклон, подъем – происходит перепад давления. У вас никогда не было такого? Если вы резко в бане или в ванной встаете, у вас темнеет в глазах.

Рыжебородый задумался…

– Бывает, – ответил за него комендант. – А ты что видел? – обратился он к Макарию.

– Я-я… Н-ничего, – заикаясь, начал долговязый парень, – я там возле своей мойки стоял, – он показал рукой. – Везде пар… Черта лысого видать.

Последнюю фразу Стайнкукер, конечно же, перевел нейтрально – «ничего невозможно увидеть».

– Ладно. Поверим фельдшеру. Этого сегодня же похоронить, – приказал комендант своему рыжебородому помощнику. – А вы, господин Шпильковский, представите мне подробный отчет.

Коменданту смерть военнопленного от несчастного случая, если можно так выразиться, была более выгодна, чем преднамеренное убийство – не нужно было писать рапорт начальству. А то сразу бы прислали комиссию, началось бы расследование.

– И еще, – немного подумав, сказал комендант, – видите, какие здесь условия? Сами говорите – опасные для здоровья. Кроме того, меня беспокоит личная гигиена моих людей. А это все-таки относится к медицине. Прошу вас с сегодняшнего дня взять прачечную под свой контроль.

– Значит, как я понимаю, вы назначаете меня начальником этого заведения? – уточнил военфельдшер.

– Ну, еще бани и кухни. Будете у меня заместителем по санитарному надзору. Я давно думал об этом.

– Слишком хлопотно… – засомневался Альберт Валерьянович.

– Это приказ, – комендант дал понять, что может разговаривать резко.

– Слушаюсь, – подчинился военфельдшер.

– Приступаете сегодня же. Проверите здоровье этих людей. Как они стирают, в чем, ну и, конечно, качество их работы. Вместе с ними проверите одежду охраны, а затем и военнопленных на предмет паразитов, гнилости, грибков… Вам ясно?

– Ясно, – ответил Шпильковский.

– Йоханнес, чего ты стоишь? Похоронить. Живо, – повысил голос комендант на рыжебородого.

– Эй, вы, – крикнул тот на Харитоныча и Макария, – взяли и потащили.

– Нет! – приказал комендант. – Ты не видишь, люди мокрые и уставшие?

– Но не будут же наши солдаты копать яму для этого русского? – возмутился рыжебородый.

– А кто говорил, что это должны делать наши солдаты? Пошли их в лагерь, пусть возьмут четырех пленных, первых попавшихся. Кирки и лопаты возьмете у Олафа на хоздворе. Всё, вперед!

– Есть! – Йоханнес вытянулся в струнку, но в его глазах читалась нескрываемая злоба.

Стайнкукер стоял рядом и улыбался, наблюдая эту сцену. Она так напоминала ему его же армейские будни, которые, казалось, навсегда остались где-то далеко за холодным морем.

Его улыбку заметил комендант.

– Йоханнес, и этого забери. Будет команды переводить и киркой помашет заодно, а то засиделся он в одиночке. От скуки заболеет еще.

– Господин комендант, мне ж сводку с фронтов печатать надо, – Стайнкукер не любил физическую работу, а еще больше не желал встречаться с простыми красноармейцами, которые во время службы в рядах РККА не были связаны с партийной работой. У каждого из них явно имелся зуб на политрука.

– Пошел, – сквозь зубы сказал ему рыжебородый.

Помощник коменданта, солдаты и Стайнкукер один за другим вышли из прачечной.

Комендант еще раз бросил взгляд на мертвого Хомутаря.

– Приступайте к своим обязанностям, господин Шпильковский, – сказал он и тоже покинул душное влажное помещение.

Слова коменданта военфельдшер понял и без переводчика.

На ужине, который состоял из травяного чая и куска серого хлеба, к Альберту Валерьяновичу подошел Бронислав.

– Ну, замаялись мы, – сказал он, беря свою порцию, – а здесь и поесть нечего. Хоть в наши закрома залезь, – последнюю фразу он произнес шепотом.

– Я тоже замаялся – инспектировал прачечную. Завтра займусь баней. Послезавтра – кухней. Юного разведчика я возьму к себе в помощники. Никанора буду подключать в крайних случаях, а тебя – нет, чтобы комендант и особенно его помощник ничего не заподозрили.

– О, хорошее известие, у нас есть доступ и к продуктам, и к одежде, – обрадовался краснофлотец.

– И даже к мылу, – к ним подошел Капитонов.

– А на хрен оно тебе? – спросил Бронислав.

– Ну как? Чтобы мыться…

– Я имею в виду, зачем его с собой брать?

– С собой и не надо, а вот выменивать на что-нибудь можно, – объяснил хозяйственный Капитонов.

– Ладно, ребята, пойду-ка я полежу немного, – сказал Альберт Валерьянович. – А то уж больно утомился.

– Я тоже, – краснофлотец допил чай и отдал кружку дежурному.

– А ты от чего так устал? – спросил военфельдшер у Бронислава, когда они остались один на один.

– Хоронили Хомутаря. Земля мерзлая, еле выдолбили яму.

– Сам сделал, самому и убрать пришлось, так?

Бронислав промолчал.

– Я против самосудов.

– Все знают, что он предатель. Из-за него столько людей погибло.

– Доказательств-то нет, – настаивал Шпильковский.

– Есть, – упрямо возразил Вернидуб, – с нами копал могилу тот самый комиссар, о котором ты, Альберт Валерьянович, говорил. Он рассказал, что видел дело Хомутаря, там все про него написано.

– Но ты же всего этого не знал.

– Знал. Сердце красного капитана не проведешь. – Бронислав ударил себя кулаком в грудь. – Да и Пудовкин мне рассказывал.

– Пудовкин тоже приврать горазд. Ему если человек не нравится, он всякого насочиняет. Ты лучше держался бы от него подальше, – посоветовал военфельдшер, – за место старосты он человека на тот свет отправит.

– А что мне с ним, детей крестить? – эмоционально отреагировал краснофлотец. – Я с ним стараюсь не сталкиваться. Просто его рассказ удивительным образом совпал с рассказом Стайнкукера.

– И про кого тот комиссар еще рассказывал? – поинтересовался Альберт Валерьянович.

– Да ни про кого. Так, зубы заговаривал, хитрый, сын израилев. Так и хотелось его киркой по горбу огреть и положить рядом с Хомутарем. Терпеть не могу комиссаров. Им бы только револьверами перед строем махать. Человек чуть ошибется, они уже политику шьют, дело раздувают вплоть до расстрела. Жалко, солдаты близко стояли.

– Ты, Бронислав, не пори горячку, а то сам нарвешься на неприятности. Вместо воли в карцере окажешься, и я тебя оттуда не вытяну.

– Да раздражает все, не могу уже, – тяжело вздохнул Бронислав. – Успокоительного бы. Спирту там или валерьянки, – уголками губ усмехнулся он.

– Валерьянки, говоришь… Издеваешься…

– Да нет, я серьезно, Валерьяныч. Завтра, если распогодится, пойдем с сапером записываться на работу. Он тоже ходит злой, как медведь-шатун. Хоть свободы чуть-чуть глотнем. А я море увижу. Уже целую неделю штормит, никого на работу не берут. С тоски тут издохнешь совсем.

– Надо держаться, – вздохнул Альберт Валерьянович.

Шпильковский в душе осуждал убийство Силантия, но для себя он решил списать это на очередной ужас войны.

Наступило время отбоя, и в бараке выключили свет. Кольцо тусклого света оставалось только вокруг «буржуйки». Те из военнопленных, которые не хотели спать, собрались вокруг печки, чтобы потравить байки. Но большинство заключенных лагеря побрели к своим нарам…