Сен Весто - ОТРАЖЕННЫЕ СУМЕРКИ. САГИ. Сборник научно-фантастических рассказов и повестей Страница 11

«Какое киви?» – ответил оппонент после некоторой задержки.

«Вот и я тоже спрашиваю у него: какое еще киви? Представляете, я только недавно узнал, что во всем мире у него второе название „новозеландский крыжовник“. Так вот, мне один повешенный, не к столу будет сказано, говорит: приезжаете, говорит, вначале на чужие шельфы со своими динго, клопами и сундуками, отстреливаете там подчистую и выбиваете все коренное население, ставите здоровые заборы – а потом сами решаете, кому можно туда въехать, а кому нельзя».

«Строго у вас, – осуждающе дернул подбородком один из приглашенных чуть дальше по столу. – Надеюсь, повесили его не за это».

«Очень смешно, – отозвался первый из говоривших. – Если б не мы, вы бы с семьей сами ничем не отличались бы от этого говоруна».

«Зато вы сильно отличаетесь, – поддел его собеседник. Он приподнял руки в знак примирения. – Так ведь я же разве против. Я же, собственно, не к этому. Да если бы дошло до дела и если бы кто-то меня попросил: вот, значит, они и вот тут, значит, мы – да я бы первый призвал всех к оружию…»

«Вот этого не надо, – ответил другой. – Вас там еще только не хватало».

«Джентльмены, – донесся с другого конца помещения голос главного с отеческими интонациями. – Давайте ближе к делу. Нация ждет от нас решений».

Кто-то вздохнул.

«Вы не уступите мне ваше приглашение на завтрашнюю попойку? – тихо, самыми губами поинтересовался один из приглашенных у другого. – Я слышал, вы решили начать новую жизнь…»

«Давайте посмотрим, как дела пойдут дальше», – так же тихо и дипломатично ответили на предложение после секундной паузы.

Чья-то рука взяла со стола карандаш. Кто-то негромко откашлялся.

«Джентльмены. Мы так и будем перешептываться и перемигиваться – или все же частью поделимся с собратьями наболевшим и намытыми крупицами истины? – спросил главный. – Тем более что мы как раз для этого сегодня здесь собрались».

«Несомненно, – уверенным голосом поддержали его замечание. – Давайте посмотрим, как дела пойдут дальше».

Все помолчали. Слышно было лишь, как тихо постукивают о поверхность стола концы карандаша, методично переворачиваемого в пальцах чьей-то руки.

«Исходя из современного состояния нашего знания, – медленно и осторожно произнес чей-то голос, – и относительно существа рассматриваемого дела, в подобном походе есть доля здравого смысла».

Карандаш продолжал тихо постукивать. Воцарилось долгое молчание. Затем собравшиеся вновь продолжили обсуждение.

7

«…Психоанализ в пределах своей метапсихологии на основании консервативного характера влечений живого организма (так сказать, принцип вечного возвращения к исходному состоянию – от модальности напряжения к модальности вечного покоя) делал вывод о жизни как окольном пути, имеющем целью смерть. Когда-то несколько миллиардов лет назад у первого сгустка живой плазмы, появившейся с намерением сейчас же умереть, путь этот был легок, прост и приятен; сегодня он в силу параметров изменчивости среды обременен целым рядом осложнений. То есть: обнаружив в генетическом аппарате именно те составляющие, отвечающие за программу „вечного возвращения“ и обременив им существование рядом новых осложнений, хорошо было бы добавить умным сапиенсам две-три сотни лет активной жизни сверху. Если определить основной принцип жизни как напряжение с вектором направленности в сторону равновесия, то напрашивается лишь одно решение – это напряжение сохранить, перенастроив заданный природой вектор направленности…»

Бож-же мой, с тоской и ненавистью глядя на кончик карандаша, подумал Хаплохромис. Если это надолго, то мне это не нравится. Надо уносить отсюда ноги.

Именно в силу завершенности и законченности всей этой исполинской картины мироздания решение знаменитого уравнения о пресловутом коте в мешке Шредингера со взведенным смертельным орудием, которое должно вот-вот сработать, дает в результате всех расчетов то, что живой кот одновременно уже безусловно умер. Уравнение, если верить слухам, в свое время отравило жизнь целым поколениям исследователей. Конечно, он умер – как и все остальные. Все живое сидит в мешке со взведенным природой орудием убийства, заложенным даже не в среде и собственном ДНК, а в самой логике отношений; и с точки зрения того самого мироздания, это «вот-вот» соразмерно с любым сколь угодно продолжительным временем ожидания. Чертова Картина уже завершена – и изменять ее никто не планирует, даже если б было кому.

Более сильное и строгое размышление сообщает разумность и гибкость даже телу, говорил Ницше. Правда, Ницше со своей способностью появляться и портить всем жизнь сказал также, что тот, кого он называл свободным умом, всегда не более чем исключение, правило – лишь умы связанные. Что вселяет некоторое уныние. То есть если, скажем, ты приятное исключение, то ты уже как бы по определению обречен на вымирание. Этому исключению говорят даже, что свобода его принципов объясняется его бестолковостью либо вовсе ненормальностью. Другими словами, опять поднимается вопрос о норме. Причем опять поднимается он не мной, а вообще черт знает кем. Что есть норма?

Скажем, если принять за исходное, что нормален все-таки я, а не это черт знает что, то вопрос неизбежно рано или поздно начинает упираться в кто кого переживет. И здесь появляется широкое поле деятельности для всевозможных умозрений. В смысле, зачем мне природа дала разум, если какой-то сгусток полуживой плазмы потом начинает меня учить, сколько мне можно жить. Чтобы смеяться, клянусь костями абу-дефдуфа, а не только чтобы думать. И что есть пределы нормальности? Сразу возникает вопрос: чьей нормальности… Если первого сгустка живой плазмы, то это я даже не знаю… И потом, свобода принципов с данной точки зрения ненормальности не перестает быть менее свободной. Насчет бестолковости ничего не скажу, но обвинения в ненормальности мои уши помнят, был такой прецедент. Но так говорит лишь злоба, которая сама не верит тому, что говорит, а хочет только причинять вред, говорил мудрец, явно опираясь на собственный опыт. Свидетельство в пользу остроты ума настолько отчетливо нарисовано на лице исключения, что его начинают понимать даже умы связанные. Это радует. Спрашивается, какие еще вам нужны аргументы. И вот здесь тот же эпизод взаимных недоразумений подходит к наиболее любопытному месту, поскольку то, как оно делается, вообще сам механизм психики, находящей выражение в физиологии, остается местом наиболее загадочным.

Иногда достаточно одного вскользь брошенного на случайную девицу взгляда, чтобы за ту долю секунды с уверенностью в безошибочности диагноза, уверенность которая озадачивает тебя самого, не просто предполагать – ладно бы, если все ограничивалось только областью предположений – совершенно точно знать, что вот в данном экземпляре фауны и только в нем представлен некий крайне редкий – вообще и здесь в частности – случай ни на что не похожего ума. Потом попытка отвлечься от случайного произведения природы, зацепившегося в памяти, по привычке как-то проанализировать порцию информации, оставшейся от той доли секунды, не дает ничего определенного. Лири, помнится, где-то у себя долго и непонятно рассказывал насчет мышечного тонуса, на всю жизнь сохраняющего импринт-установку статуса поведения, заложенного в детстве. Что-то подсказывает, этот случай генотипа заявил бы о себе даже без особенно удачного детства. У них, у самок, как известно, не найти ни одной, кто бы не считал себя наделенной редким умом, но ведь там даже не было ничего из обычного желания произвести впечатление на всю обозримую внешнюю среду. Или что-то от печати надменности – она так часто посещает каждую, случись той убедить себя в своем уме. Так в чем же дело?

Естественно, проснувшееся любопытство заставляет с некоторого удаления повернуться и уже подробнее рассмотреть, что это такое было. Уже в новом ракурсе. Но вот как объяснить, что данный образец скромности и самых приятных природных качеств, и с любых новых ракурсов выглядевший столь же удачно, при всем при том, что можно было бы поклясться, что ее занимало все что угодно, но не окружающий мир, потом с некоторого удаления тоже делает попытку обернуться и как бы невзначай посмотреть назад?

Он подумал, что знает, в чем тут дело. Ерунда все это – насчет импринт-установок и статуса поведения с самого детства. Что-то такое, конечно, должно было иметь место, но не сохраняй данная установка постоянной физиологии подкрепления, от этого их статуса поведения на лице не осталось бы совсем ничего. Они смотрели не там. Даже те немногие, кто пытался смотреть, смотрел совсем не туда. Дело в строгости логических построений, которую можно было бы определить как экологию подсознания. Вот она-то, и только она одна, и принимает когда-нибудь однажды форму определенного мышечного тонуса, информацию с которого в реальных условиях нельзя ни подделать, ни изменить, ни даже считать посредством тонких приспособлений, если до сих пор еще не дошел сам, что тут зачем. Экология подсознания определяет твое будущее. Кстати, если это действительно правда хотя бы на часть и если принять такое построение-зависимость бессознательного логического контура и внешней физиологии, то тогда мы сразу получаем доступ к широким новым возможностям морочить миру голову. Третий этаж подсознания. То самое, что принято называть надстройкой «Сверх-эго». Другими словами, психофизиология интеллекта тем и отличает себя от других, что она сохраняет свою логику, свободную от шумов. Оптимальность. Вот самое хорошее слово. Оптимальность, возведенная в принцип на уровне кодирования информации в генах. Оптимальность любых по сложности логических построений на всех уровнях принятия решения, приобретающие такой глубокий характер, что они получают в конечном итоге форму импринта и выражение – в тонусе мышц. И значит, достаточно изменить эту самую «сверх» -надстройку, чтобы вызвать изменение цепи последовательностей в заданной технологии контура нейронов. И, надо предполагать, процесс этот не имеет функции обратимости.