Вильям Кобб - Парижские Волки. Книга 2. Царь Зла Страница 12

И вот теперь, держа в своих руках эту девушку, глядя на ее прелестное, кроткое личико, Жак чувствовал, что его сердце сжимается.

О, как хороша она была! От нее так и веяло невинностью и чистотой.

Вторая девушка быстро подъехала в сопровождении грума, наконец догнавшего ее.

Это была Люси де Фаверей.

Жак узнал ее и невольно опустил глаза. Воспоминания волной нахлынули на него.

— Ранена! Полина ранена! — воскликнула Люси.

Действительно, на лбу Полины виднелась кровь.

— Успокойтесь, — сказал Жак, — мадемуазель не ранена. Это моя кровь.

В самом деле, он разбил себе лоб до крови.

— Это ничего, — сказал он. — Что значит несколько капель крови, когда речь идет о спасении человеческой жизни!

Люси взглянула на Жака.

Она узнала его. Она вспомнила странную сцену, при которой присутствовала, и не решилась заговорить.

— Пусть ваш слуга приведет экипаж, так как ваша подруга не будет в состоянии сесть на лошадь.

Люси отдала распоряжение груму.

Полину, все еще не пришедшую в себя, уложили на траву. Люси положила ее голову себе на колени и всячески старалась привести подругу в чувство.

Наконец глаза девушки открылись. Она глубоко вздохнула и огляделась. При виде Жака она вскрикнула и сильно покраснела.

— Это вы спасли меня! — сказала она слабым голосом. — Еще раз благодарю вас!

— Я благословляю случай, который дал мне возможность сделать это, — отвечал Жак.

В эту минуту грум явился с экипажем, который нашел на одной из соседних улиц.

Тогда заговорила Люси.

— Мы не знаем, как благодарить вас.

— Мадемуазель,— перебил ее Жак,— уменя есть к вам одна просьба.

— Какая?

— Судя по вашим взглядам, по вашему изумлению, я полагаю, что вы узнали меня, и что вы не забыли странного приключения, в которое я был замешан.

Люси покачала головой.

— Дайте мне договорить. Вы слышали, как умирающая выдвигала против меня самые ужасные обвинения, и были удивлены, что я не пытался защищаться. Но клянусь вам, что, несмотря на всю странность моего поведения, клянусь той кровью, которую я пролил, спасая вашу подругу, что я честный человек и заслуживаю вашего уважения!

Полина спрятала лицо на груди Люси и прошептала:

— О! Я никогда не сомневалась!

Люси протянула руку молодому человеку.

— Я вам верю, — сказала она.

— А вы? — обратился Жак к Полине.

Она ничего не отвечала, но молча подала свою руку молодому человеку.

— Я хотел бы знать ваши имена, — продолжал Жак.

Девушки назвали себя.

— А вы, сударь, — сказала Люси, — разве не назовете своего имени?

Жак колебался.

— Меня зовут Жак, — сказал он наконец.

— Это все?

— Да. Жак, который хочет забыть всякое другое имя и звание, чтобы заслужить впоследствии право называться честным человеком.

Полина оперлась на его руку, чтобы дойти до экипажа.

Затем фиакр тронулся. Обе девушки в последний раз улыбнулись Жаку.

В эту минуту экипаж, увозивший Полину и Люси, столкнулся с ландо, подъезжавшим к дому.

— Жак!

Это была Изабелла.

Она поспешно вышла из экипажа.

— Жак! Что ты здесь делаешь? Ты ранен! Боже мой! Ты в крови! Что случилось? Говори! Говори!

— Это ничего, — отвечал с некоторым нетерпением молодой человек: — Я остановил взбесившуюся лошадь.

Изабелла взглянула на него. Тон, которым были сказаны эти слова, отозвался у нее в сердце, как удар кинжала.

Любящие женщины проницательны.

— Ты спас молодую девушку?

— Да.

— Одну из тех, которая сейчас ехала в фиакре?

— Да, но войдем в дом! Я чувствую слабость и хочу отдохнуть.

И желая прервать разговор, он пошел к дому.

Изабелла шла за ним, украдкой рассматривая его.

Прежде, чем войти в дом, Жак как будто отшатнулся.

— Что с тобой? — спросила Изабелла.

— Ничего!

Дверь затворилась за ними.

Жак был задумчив.

Изабелла говорила себе:

— Что произошло? Мне страшно!

Затем она добавляла, вздрагивая:

— Неужели он меня больше не любит?

5

ОБИТЕЛЬ ДОБРА

В предпринятом нами длинном рассказе неизбежно приходится оставлять на некоторое время некоторых героев, чтобы снова возвращаться к ним по мере надобности.

Теперь, когда планы Бискара известны нам хотя бы отчасти, настала пора описать один дом, в который до сих пор еще не вводили читателя.

Этот дом, много веков принадлежавший одной из наиболее уважаемых дворянских фамилий, был расположен в начале предместья Сент-Оноре, недалеко от того места, где находится в настоящее время дом английского посольства.

В описываемое нами время хозяином дома был маркиз де Фаверей, занимавший пост в кассационном суде, человек, неподкупная честность которого стала пословицей.

Маркиза де Фаверей, урожденная Мария де Мовилье, его жена, занимала первый этаж дома со своей дочерью Люси и Полиной де Соссэ, сиротой, которую ее умирающая мать поручила маркизе.

В ту минуту, когда мы входим в этот дом, маркиза и ее сестра Матильда вели оживленный разговор.

— Терпение! Терпение! — говорила Мария. — Как ни печально твое положение, не забывай, что у тебя есть священные обязанности и что никакая сила в мире не в состоянии разорвать узы, соединяющие тебя с мужем!

— Тогда, — возразила Матильда, — мне остается только искать убежища в смерти.

— Сестра! Сестра! Не говори так!Ты пугаешь меня! Ты говоришь о смерти! Но, не приуменьшая твоего горя, я все-таки должна напомнить тебе о тех страданиях, которые переношу я! Неужели ты забыла, сколько слез проливаю я, отчаявшись найти когда-нибудь того, кого я ищу, и вырвать его из рук негодяя, который сделал из него игрушку и добычу! И несмотря на это я живу!

— Ты сильна, а я слаба!

— Нет, это не сила. Но самоубийство — страшный грех!

— Но разве ты не понимаешь, что мое положение становится ужаснее с каждым днем? Мой муж разочаровался в мнимой любви к нему де Торрес, которая скрылась куда-то с новым любовником, и теперь хочет на мне выместить свое отчаяние и муки ревности. Иногда в его глазах сверкает огонь, который пугает меня. Он помирился с герцогом де Беленом, и эти два человека, существующие на горе нам, замышляют теперь, я уверена в этом, какое-нибудь ужасное дело. Нет, я уже сломлена этой вечной борьбой!

— Матильда!

— Часто ночью, в отчаянии, я хватаюсь за свою пылающую голову и хочу бежать. Да, это правда! Я хочу бежать к Арману, крикнуть ему: «Возьми меня! Уведи! Вырви меня из этого ада, в котором я погибаю!» Потом мне делается страшно самой себя, я боюсь погубить Армана, и передо мной вновь возникает призрак низкой, подлой ненависти того человека, который смеет называть себя моим мужем! Ты видишь, сестра, что есть от чего прийти в отчаяние!

Горе Матильды было ужасно.

Все обстояло именно так.

С той минуты, как Тения скрылась вместе с Жаком, Сильвереаль совсем потерял голову.

Эта старческая страсть, тем более сильная, что она была не удовлетворена, превратилась почти в сумасшествие. Он целыми днями бродил около покинутого дома герцогини де Торрес.

Напрасно он старался подкупить несколько оставленных в доме слуг. Рты и двери были для него плотно закрыты.

Он ничего не знал. Он даже не знал имени человека, занявшего его место. С той минуты, как Изабелла увезла Жака, встретив его нечаянно в Булонском лесу, молодой человек не появлялся в обществе. Де Белен предполагал, что раздавленный и униженный полученным оскорблением, юноша отправился куда-нибудь подальше, чтобы скрыть свой позор.

Поэтому, когда Сильвереаль явился к де Белену просить помощи в его розысках, тот никак не предполагал, что соперник барона был не кто иной, как Жак.

Каждый день, возвращаясь домой после неудачных поисков, Сильвереаль вымещал на жене свои неудачи. Не имея возможности заставить себя любить, он хотел, чтобы его, по крайней мере, боялись, даже ненавидели.

Самые отвратительные сцены следовали одна за одной. Забывая свое положение и воспитание, старик не останавливался перед самыми оскорбительными выражениями. Ах, если бы у него в руках было доказательство, которое позволило бы ему убить одного из любовников!

Конечно, он мог явиться к Арману, оскорбить его, принудить драться.

Но Сильвереаль был трусом. Он боялся встать лицом к лицу с врагом и предпочитал ударить его из-за угла, как вор.

Вот каков был человек, с которым судьба связала Матильду неразрывными узами.

Она горько плакала, и сестра напрасно старалась утешить ее. Есть состояния души, которые ничто не может смягчить, в особенности, когда в будущем нет никакой надежды.

Вдруг в дверь постучали.

Вошла горничная и подала карточку.