Дон Уинслоу - Жить и сгореть в Калифорнии Страница 15

Прикинем, думает Джек. Было это часов в пять.

— …без четверти пять.

Почти в точку.

— Мама, как всегда, права, — говорит Ники. — Теперь, когда она напомнила, и я припоминаю, что вставал к Майклу. Когда я вошел к ним, он уже, конечно, опять спал. На обратном пути я, кажется, завернул в туалет.

Джек задает еще пару-другую вопросов, а потом сообщает Ники, что ему требуются налоговые квитанции и банковские счета.

— Зачем? — удивляется Ники.

Потому что я хочу проверить, не могло ли ваше финансовое положение подтолкнуть вас к поджогу.

— Это тоже обязательная часть процедуры, — говорит Джек.

— Вы считаете, что я мог поджечь собственный дом? — спрашивает Ники. — Выступить в качестве этакого еврейского бога-громовержца?

— Я ничего не считаю, — говорит Джек.

Глядя в голубизну его глаз.

— Почему бы тебе не привести сюда детей? — спрашивает мать.

Сын идет за детьми.

Мать дарит Джеку самую ледяную из своих улыбок.

— Мне, наверно, стоит пересмотреть плату за жилье и питание.

— Это как вы с сыном решите, миссис Валешин.

Она думает, а он следит за ней.

Потом она произносит:

— Я думаю, это будут три тысячи…

Джеку мучительно хочется на пляж. Отдать тело на волю могучих океанских волн и тем очистить душу.

— У вас есть дети, мистер Уэйд? — спрашивает она.

— Нет, — отвечает Джек. — Я не женат, и детей у меня нет.

— Почему же так?

Джек пожимает плечами:

— Из эгоизма, наверно. Работаю, занимаюсь сёрфингом, строгаю доски в гараже. А воскресными вечерами стираю.

— Вот обзаведетесь детьми, — говорит она, — и поймете, что такое жизнь. А с рождением внуков поймете и что такое вечность.

Ах, миссис Валешин, думает Джек, мне и жизнь-то понимать не по зубам, что уж говорить о вечности.

Входит Ники с детьми.

22

Зрелище душераздирающее.

Едва взглянув на них, Джек чувствует, как защемило сердце.

Семилетняя Натали и четырехлетний Майкл.

Они стоят, и у обоих на плечах рука отца. Стоят смирно, как перед фотографом. У девочки отцовские голубые глаза, сейчас они покраснели, опухли от слез. Черные волосы заплетены в косу, клетчатая желтая юбочка. У мальчика глаза карие, огромные. Он тоже одет нарядно — голубая рубашка поло и белые теннисные шорты.

Словно музейные экспонаты, думает Джек.

— Поздоровайтесь с мистером Уэйдом, — велит им бабушка.

Они бормочут приветствие, и Джек конфузится, что их заставляют здороваться с незнакомым дядечкой, в то время как у них умерла мама. Единственное, что он может выговорить, это:

— Я привез Лео. С ним все в порядке.

Дети улыбаются короткой улыбкой.

— Он за дверью, — добавляет Джек.

Дети остаются на месте. Не порываются бежать, даже не меняются в лице.

И к полу их пригвождает не рука отца на плече, а взгляд бабушки, который перехватывает Джек.

Они делают то, чего от них и ждут, думает Джек.

Только я-то ждал от них совсем другого. Ждал, что они бросятся вон из комнаты, чтобы поскорее прижать к груди собаку, что маленький песик доставит им большую радость.

Но они стоят не шелохнувшись, недвижимо, как статуи.

— Мы выпьем чаю, — говорит миссис Валешин. — Чай — это для взрослых, а дети будут пить лимонад.

Она поднимается и через минуту возвращается с подносом.

На подносе графин чая со льдом, другой графин с лимонадом и пять стаканов. Женщина садится.

Натали и Майкл опускаются на диван рядом с Джеком. Он замечает, что садятся они, как и он, на самый краешек, так что попки их едва касаются обивки.

И смотрят они прямо перед собой.

Чай сладкий, как отмечает Джек. Крепкий и переслащенный.

И пьют они в молчании. Как бы выполняя священный ритуал. Какую-то церемонию Первого глотка, что ли, думает Джек.

Пока молчание не нарушает миссис Валешин.

— Я увеличиваю твою плату, сынок, — бросает она. Бросает, как удачную шутку.

— О, мама…

— Ну с какой стати, — продолжает она, — я должна облегчать жизнь страховщикам? Ведь правда же, мистер Уэйд?

— Мы заплатим все, что должны, миссис Валешин.

— А от какой вы компании?

— «Жизнь и пожар в Клифорнии».

— Может быть, мне стоит застраховаться теперь у вас, — говорит она. — Я застрахована у Чабба.

— Это надежная компания, — говорит Джек.

Он представляет себе, как выплачивает страховку за ее дом, и решает, что уж легче глотнуть отравы.

Потом Майкл проливает лимонад.

Подносит к губам стакан, одно неверное движение, и лимонад заливает его рубашку, шорты и диван.

— Майкл! — вскрикивает Ники, и мальчик роняет стакан на ковер.

Всеобщие шум и сумятица.

Невозмутимый Ники полностью выходит из себя.

— Тупица! — вопит он.

Майкл сидит неподвижно, точно парализованный, в лимонадной луже, а Натали разражается истерическим хохотом.

— Заткнись, ты! — бросает ей Ники. Он замахивается, и девочка замолкает.

Мать кричит: «Решись!» — и Джек не сразу понимает, что это всего лишь чистящее средство для ковров, а не призыв проявить твердость и крепость духа.

Она и Ники торопятся в кухню. Они кричат, переругиваются на ходу. Бегут так, словно дом охвачен пожаром, думает Джек. Ему неловко, потому что слова тут бессильны, да и что тут скажешь?

Майкл встает, подходит к одному из кресел с подголовником, согнувшись над ним пополам, разражается рыданиями.

Джек никак не может сообразить, что ему, черт возьми, делать, потом он откладывает бумаги и идет к мальчику.

Он берет его на руки и прижимает к себе.

Майкл рыдает у него на груди, цепляясь за него.

— В следующий раз знаешь что? — говорит ему Джек. — Попроси лучше виноградного сока.

Натали смотрит на Джека снизу вверх и произносит:

— Папа говорит, что мама сгорела вся целиком.

Нежным, певучим голоском.

Сгорела вся целиком.

23

Гектор Руис проделывал это не один десяток раз, так что ему не привыкать.

Обыкновенная рутинная работа.

Он ведет фургон «Аэростар» с шестью людьми на борту, следуя за Мартином, въезжающим на Сто десятую автостраду со стороны Гранд-авеню. Он поправляет зеркальце заднего вида. Октавио держится за ним, точно там, где ему и следует быть, — в грязно-коричневом «скайларк-89», и это хорошо, потому что Октавио в этом их дельце — основной, от него все зависит.

Облажайся он, и может выйти большой конфуз.

Но Октавио не облажается.

Он классный игрок, этот Октавио. Как и Джимми Дански, парень надежный, хоть и англосакс. Дански медленно движется или, лучше сказать, маячит на правой полосе Сто десятой в своем черном «камаро-95». Дански водит машину как бог, и это большое счастье, потому что подгадать все точно очень трудно.

Гектор проверяет спидометр и сбавляет скорость до тридцати.

Видит, как Мартин с ревом врывается на автостраду.

Как Дански резко бросает «камаро» вправо на встречную полосу.

Дански сигналит.

Мартин жмет на тормоза.

Гектор тоже тормозит, выворачивая руль вправо, и слегка касается правого заднего бампера Мартина.

Глядит в зеркальце заднего вида, и тут настает черед Октавио.

Визжат тормоза.

И — бабах!

Молодец, Октавио!

Октавио — единственный из всех дружков Гектора, кто идеально подходит для этой игры, потому что только он умеет делать «бабах» как при серьезном столкновении на скорости всего в десять миль в час. Угол заноса при этом огромный, а реальных повреждений — кот наплакал.

Удар на самом деле больше на поцелуй смахивает. Это потому, что Гектор с Октавио неплохо потрудились над бамперами еще в гараже, а потом заново их приладили. Краской покрыли, и шито-крыто — они ведь по этой части доки.

— Начинай представление, пора! — орет Гектор в кузов.

Сам он как пробка вылетает из машины и на чем свет стоит начинает честить Октавио по-испански. Тот не остается в долгу. Шесть недоносков из Синалоа, запихнутые в кузов «Аэростара», принимаются стонать и причитать:

— О, моя шея! Спина! О, моя шея!

Доктор установит повреждения мягких тканей и необходимость продолжительного лечения. Назначит им физиотерапию, выпишет чек на ультразвук, массаж, мануальную терапию и прочую дребедень, которая останется только на бумаге.

Гектор орет на Октавио:

— Плохо твое дело, если ты не застрахован, парень!

— Я застрахован! — вопит в ответ Октавио.

— В какой компании?

Октавио выхватывает свою страховую карточку.

Похожую на карточку «Америкен экспресс», только лучше, потому что за нее не платят.

— «Жизнь и пожар в Калифорнии»! — вскрикивает Октавио.

Как было и раньше не один десяток раз.